В шесть вечера в Астории
Шрифт:
Обычная небольшая паника, первой нашлась ироничная Ивонна:
— Скорей снимите пиджак, я сейчас его горячей водой— спасем, что можно…
Она убежала с пиджаком, а Мишь вдруг удивилась:
— Вот игра случая: вино протекло под рукав, а рубашку не замочило!
Крчма смущенно зажал рукав рубашки у запястья, хотел было отвлечь внимание Миши, но она неумолима; уже вытащила носовой платок, пытается завернуть рукав.
— Да это не от вина! — Овальное пятно на предплечье похоже на кровоподтек. — Откуда это у вас?
Крчма решительно опустил рукав.
— Ну, знаешь, иной раз стукнешься —
Совсем неубедительный тон и плохо скрываемое расстройство Крчмы. Только сейчас Мишь вдруг осознала: какое серое сегодня у него лицо… Внезапный укол подозрения, тщетные попытки припомнить: курс терапии — да, это называлось подкожным излиянием крови — как давно она это зубрила… Но симптомом чего, какого заболевания бывает такая гематома?.. Спрашивать нахмурившегося Роберта Давида нет смысла, настолько-то она его знает — теперь от него и слова не добьешься. Ах нет, все я забыла, осталось лишь туманное воспоминание, что такой симптом, кажется, означает болезнь белых кровяных телец…
— Когда к вам в последний раз заходил доктор Штурса? Или вы к нему?
— А почему это тебя интересует?
— У вас неважный вид, пан профессор. Никогда вы не были таким бледным.
— Что было, то сплыло, и старость нас об этом не спрашивает. Жизнь вообще беспощадно ограничена тесными рамками — если говорить о наших представлениях и неосуществленных мечтах. И наш биологический возраст, увы, часто опережает календарный.
Кажется, никогда еще не было у Роберта Давида такого изнеможения в голосе.
— Не вижу никакого геройства в том, чтоб пренебрегать своим здоровьем.
— Знаешь что? Оставь мое здоровье в покое; я взрослый человек, а ты все еще неразумная девчонка…
— Что это за банда налетчиков? — такими словами встретил Крчма доктора Штурсу, явившегося в сопровождении Миши. — Фельдшер с бывшей и несостоявшейся фельдшерицей… Я что, уже совсем лишился всех прав, коли мне навязывают какой-то консилиум?
Штурса, как свой человек в доме, прошелся вдоль гравюр, остановился около виолончели.
— А жаль, что распалась наша капелла — я иногда скучаю по ней, особенно когда слушаю в Рудольфинуме Пражский квартет. С годами очки наши становятся все более розовыми: порой мне сдается, что мы играли не так уж плохо… Так что тебя беспокоит в данный момент, Франтишек?
— Меня, Йозеф, в данный момент беспокоит один из моей Семерки, но тебя это не касается.
— Только один? Это уже хорошо! — сказала Мишь. — Который же?
— Пирк. Заходил ко мне. Странное наступило время: говорит, от него требуют изыскать способ, как устранить или по крайней мере перевести на менее значительную должность кого-то, чья якобы консервативная позиция тормозит прогресс… Прости, Йозеф.
Штурса жестом предложил: говорите, не стесняйтесь. Его докторская интуиция такова, что он чувствует пациента как бы не только кожей, но даже селезенкой.
— И что Пирк?
— Пирк отроду был упрямый баран, да вдобавок горячка. Знаешь, что он сделал? Отправился в паровозное депо, там уже вытянулись было в струнку перед начальством из министерства, а он и спрашивает: не возьмете ли меня обратно в машинисты?
— Он спятил, — сказала Мишь.
— А я не знаю, что об этом думать. Счастливым в своей
— Уступи хоть моему давлению и сними пиджак и рубашку, — проговорил Штурса.
Мишь деликатно удалилась под предлогом сварить кофе.
— И давно у тебя этот герпес?
Вопросы, испытующие взгляды, уверенные нажимы опытных пальцев. Нет, эти подкожные узелки на шее не болезненны, хотя и увеличились за последнее время; немножко болезненны голенные кости при простукивании. Кожа иногда зудит, да, это так.
— К чему ты меня приговариваешь, Йозеф?
— Ляжешь на несколько дней в больницу. Просто для общего обследования: картина крови, базальный метаболизм, РОЭ и все такое прочее.
— Но как-то ведь это называется — то, что ты подозреваешь! Не обращайся со мной как с обычным пациентом: ты бы должен знать — порядочные люди не трясутся за свою жизнь. Не люблю неведения, особенно когда оно касается моей собственности, каковой, бесспорно, является мое тело; я имею право знать,
— Я не пророк; проведем основательное обследование — и будем знать больше.
Сразу ясно, когда врач идет на ощупь, а когда точными вопросами лишь утверждается в своем заключении. Штурса отвечает уклончиво — стало быть, дело серьезно; впрочем, об этом же говорит и собственное мое самочувствие.
Штурса вышел вымыть руки, в прихожей встретил Мишь, несущую кофе на подносе. Она пониженным голосом заговорила с ним, его ответ был так же тих. Почему Мишь вошла в комнату такая бледная, и почему у нее дрожат руки, когда она ставит чашечку передо мной?
Внезапно Крчму захлестнул совершенно обычный, панический, малодушный страх, высокая стремительная волна, против мощи которой человек до ничтожности бессилен. Животный инстинкт самосохранения — а он-то всегда воображал себя выше таких дюжинных, нерыцарских эмоций! Но равновесие духа постепенно возвратилось к нему, сердце после сполоха постепенно успокаивалось. У нас с врачами — неравная игра: убеждаем самих себя в хладнокровном мужестве, но внутренне трепещем перед их приговором, ибо знаем: иного выхода нет, можно лишь отдалить его. Будем надеяться, что мой трепет перед этим приговором — не более чем перед самой обыкновенной бедой, которая, правда, нередко сшибает с ног. Только действительно большое несчастье ставит нас перед лицом новой, до основания изменившейся реальности — и возвращает нам некое холодное, полное достоинства, спокойствие.
За кофе — обычный нейтральный разговор о музыке, о новой книге Грабала, о проекте советско-американского сотрудничества в космосе. У Штурсы есть еще дела, он
прощается; послезавтра, самое позднее, он зайдет к Крчме в больницу.
После его ухода из уст Миши льется непрырывный поток слов, эта неразговорчивая Мишь размахнулась даже на два новейших анекдота. Хорошо, что сегодня она не спешит к своей работе: Мишь теперь в самом расцвете творчества, и как ободряет новое подтверждение истины, что у всякого таланта свой инкубационный период. Неблагоприятные обстоятельства могут отдалить момент неизбежного проявления таланта, но подавить его ничем нельзя.