В снегах родной чужбины
Шрифт:
Федька отмахивался.
— Даже церкви там ни единой нет! Знамо, место каторжное! Вот Господь и не видит его. Оттого бедует люд. Податься, видать, некуда. У тебя же — погляди! Дом — хоромы! Чего недостает? Живи и радуйся, — предлагала старушка.
Федор отмалчивался. А потом не выдержал. Всерьез о возвращении домой думать стал. Начал приглядывать в магазине, что домой купить. Ведь вот сколько прожил, а все деньги целы.
Вот тут-то и настоял председатель колхоза оставшуюся родню навестить. Сестру — мастера ткацкой
— А там и других навести! Развейся, пока время есть! Может, пройдет тоска твоя. Там и вернешься. Мы ждать будем!
Не хотелось леснику по гостям мотаться. Устал. Но родственники настаивали, просили. И Федор поддался. Обещал, если не понравится в Иванове, вернуться в Смоленск. И держать связь, дать телеграмму от сестры, как только приедет, обо всем писать.
В купе он больше половины дороги ехал один. Федор уже уснул, когда в купе кто-то вошел. Лесник оглянулся. Приличный человек. Одет с иголочки.
— До Москвы, сосед? — спросил тихо.
— Да. До конечной! — проснулся окончательно. И, приподняв голову, приметил, что попутчик без вещей. «Либо майданщик, либо гастролер», — отметил про себя.
— А я к теще в Москву еду, — усмехнулся попутчик и, достав пачку сигарет, предложил: — Перекурим.
— Не хочется, — отмахнулся лесник.
Попутчик закурил. Он оказался разговорчивым человеком.
— С Сахалина? На полгода в отпуск приехал? А зачем в деревню?! На юг надо было! Там тепло и сытно! А главное — весело! На юге лишь бы деньги были! Тогда все сто удовольствий получишь, — смеялся сосед.
Тут-то у Федора сорвалось, что, живя в деревне, ни копейки не потратил. Спохватился, что зря растрепался. Но, глянув на попутчика, успокоился. Мужик слабоватый. Да и на шпану не похож. А фартовый в вагоне промышлять не станет…
Вскоре к попутчику вошли двое его приятелей из соседнего купе. Коротко переговорили. А потом принесли бутылку водки, хлеб и колбасу.
— Давай, сосед, с нами! — предложили Федору.
Тот отказался. Но попутчики оказались настырными. И, несмотря на повернувшегося к ним спиной лесника, растормошили, подали в стакане водку, хлеб с колбасой.
Федор выпил. Немного поговорил с мужиками и вскоре уснул.
То ли водка сделала свое, а может, потому, что привык в деревне рано спать ложиться, захрапел на все купе.
Проснулся от холода. Открыл глаза. Не понял, где находится. Но не в деревне, не в поезде.
— Очухался, ханурик? Ну и здоров же дрыхнуть, сукин сын! Двое суток прокемарил, как падла! — услышал голос с верхних нар. И только тут до него дошло, что находится в камере.
— За что влип? Где я? — спрашивал он.
— В каталажке, мать твою! Где еще наше место. Как бродягу из вагона выволокли, бухого в жопу! Без ксив. Без барахла! Без багажа! — хохотали наверху и добавили: — На Белорусском
Федор только теперь понял, что произошло. Поначалу голова разболелась. Он ухватился за дверь камеры с нечеловеческой силой. Рванул и, выскочив в коридор босиком, в одном исподнем, взлохмаченный и грязный, дико вращая глазами, орал несусветное.
— Белая горячка у фраера!
— Еще один свихнулся! А все водка! — услышал он за спиной.
Как на него натянули смирительную рубаху, впихнули в машину, везли в психушку, лесник не помнил. Безжалостные санитары били за всякую попытку подойти к двери. Измучили уколами. Руки и ноги путались в смирительной. Федора никто не хотел слушать.
Лишь однажды он заговорил с врачом в коридоре:
— Сонного добавили мне в водку попутчики в купе. Ограбили начисто. И деньги, и вещи, и документы вытащили. Помогите мне выбраться. Сделайте запросы. Родню ведь имею. И на работе ждут. Уеду к себе на Сахалин. Носа больше на материк не высуну. Клянусь мамой!
— Давайте ваши данные, — ответил врач.
Федор назвал деревню на Смоленщине. Фамилию, имя тетки, председателя колхоза. Сообщил и адрес сахалинского лесхоза. Врач пообещал все выяснить. И снова потянулось время.
Сколько его минуло? Когда лесник глянул в окно, не поверил глазам: во дворе психушки вовсю валил снег.
— Сколько я здесь канал? Долго ли еще меня морить будут? — возмущался лесник и требовал выпустить его немедленно.
Его возвращали кулаками в зарешеченную палату. Федор временами чувствовал, что и впрямь начинает сходить с ума.
— Доктора позовите! — требовал он.
И наконец-то пришел тот врач, который обещал сделать запросы.
— Ответы? Да, пришли. Пока из двух мест. Ваша тетка умерла. А председатель колхоза ответил, что не имеет времени заняться вами и забрать вас к себе тоже не сможет в силу семейных обстоятельств. Почта на Сахалин идет месяц. Да обратно столько же. Так что ничего другого не остается, как подождать. Да и то неизвестно, возьмут ли вас туда? — Врач покачал головой с сомненьем.
А ночью, поняв все, Федька сбежал из психушки, прихватив в котельной телогрейку и шапку кочегара, запасные сапоги его сменщика, и заторопился куда глаза глядят. Подальше от дурдома — заколоченного и зарешеченного, как тюрьма.
Он шел всю ночь, торопливо перебегая от сугроба к сугробу, только бы подальше от дороги и погони.
Куда он шел, к кому спешил, на что надеялся? Он сам не знал. На кладбище забрел случайно. Не сразу разглядел…
— Господи, помоги! — плакал лесник горькими слезами. — Во всем я виноват! Во всем грешен, кроме одного! Рожденья своего я не заказывал и не просил! Уж если нет твоей воли на жизнь мою, забери к себе, Господи! Я больше не могу! — Впервые он встал на колени перед иконой.