В созвездии трапеции (сборник)
Шрифт:
— К чему ты это? — удивляется Андрей Петрович.
— А ты не понимаешь? Да все к тому же, что теория не всегда успевает за практикой. А что касается физической теории электричества, то она, как тебе известно, и сейчас еще не завершена. А ведь с тех пор, кроме Максвелла, Герца и Лоренца, немало потрудились над нею и Эйнштейн, и многие современные ученые. Нет, следовательно, ничего невероятного и в том, что моим эффектом уже сейчас пользуются цирковые артисты, не ожидая, когда появится его математический аппарат.
— Ну, а эти воздушные гимнасты имеют хоть какие-нибудь
— Ты об этом не беспокойся, папа. На них предохранительные лонжи, а внизу — сетка и униформисты.
Митрофан Холопов выбрал не очень подходящее время для разговора со своим шефом — режиссером экспериментальной киностудии Аркадием Марковичем Лаврецким. Режиссер сегодня явно не в духе. У него не ладится что-то со съемкой сатирического фильма об абстракционистах. Он показывал вчера отснятые куски кинокритику, с мнением которого очень считается художественный совет, и тот не порадовал его похвалой.
— В общем ничего, вполне приемлемо, — снисходительно заявил критик. — Но если судить вас по большому счету, а вас именно так и следует судить, ибо вы мастер и от вас ждут не просто хорошей, а принципиально новой ленты, то это… Как бы вам сказать? Ну, в общем не совсем то. Не очень оригинально.
Кинокритик говорил все это, улыбаясь и ни на чем не акцентируя, но Лаврецкому было ясно, что показанные куски фильма не понравились ему, и это надолго испортило Аркадию Марковичу настроение.
А тут еще этот Холопов стоит над душой и клянчит что-то. Лаврецкий почти не слушает Митрофана, у него полно своих забот, однако присутствие Холопова невольно заставляет его вспомнить единственную искреннюю похвалу кинокритика:
— А вот рисуночки абстракционистов получились у вас подлинными. И это вы правильно сделали. Это создало убедительность, достоверность высмеиваемой вами живописи.
«А что, — думает теперь Лаврецкий, — если я и абстракциониста покажу настоящего, живого, в натуральном виде, так сказать?..»
— Слушай-ка, старик, — обращается он к Холопо-ву, — ты играл когда-нибудь на сцене?
Холопов мнется.
— Видите ли..
— Вот и хорошо! Значит, не испорчен и будешь непосредствен. Завтра же пересниму все эпизоды, в которых снимался бездарный Парашкин. Его роль, роль художника-абстракциониста, сыграешь ты!
— Но как же так, Аркадий Маркович?
— А вот так! Да тебе и играть ничего не надо — будешь самим собой. И как я раньше этого не сообразил?
— Ну, если вы так считаете…
— Я в этом убежден. И всё об этом!
— А как же с циркачами?
— С какими циркачами?
— Я же вам уже полчаса о них…
— А, не морочь ты мне голову, старик! За каким мне чертом твои циркачи?
— А принятый вами сценарий о цирке?
— Это еще когда будет.
— Но ведь великолепный сценарий. Потрясающий фильм может получиться. И об этом уже надо думать.
Лаврецкий досадливо машет рукой:
— Успеется.
— А вы все-таки прочли бы этот сценарий еще раз. По нему грандиозную
— Хорошо говоришь, — с любопытством взирает на Холопова Лаврецкий. — Не ожидал от тебя такого вдохновения. Ты ведь, кажется, еще и физик?
— Бывший студент физико-математического. Я и к цирку имею отношение. А главное — хорошо знаю тех, кто нам нужен для такого фильма. Есть, например, такой художник — Елецкий, никому пока не известный, но талантище! Нет, нет, не абстракционист, а самый настоящий реалист… И пишет только цирк. И мыслит, и видит все только его образами. Чертовски самобытен!
— Да ты что о нем так? Приятель он твой, что ли?
— Напротив — почти враг.
— Ну и ну!.. — удивленно покачивает лысеющей головой Лаврецкий. — Вот уж не ожидал от тебя такого великодушия.
— Плохо вы еще меня знаете, Аркадий Маркович. Для пользы дела я готов на все… А нам не только Елецкий пригодится. В цирке выступают сейчас потрясающие воздушные гимнасты — Зарницыны. Форменные птицы! Особенно Маша. Сегодня же организую билеты — посмотрите сами.
— Ты меня заинтересовал, старик, — произносит Лаврецкий, задумчиво поглаживая свою лысину. — Очень заманчиво все это… Нужно будет перечитать сценарий еще раз. Как-нибудь и в цирк сходим. Прежде, однако, нужно разделаться с абстракционистами. Черт меня дернул взяться за этот фильм!
— А с Елецким можно мне начать переговоры? — робко спрашивает Холопов. — Есть еще приятель у него— Мушкин, искусствовед и потрясающий эрудит! Один из лучших знатоков цирка. Вы только разрешите, я вам таких людей привлеку, с помощью которых отгрохаем мы феноменальнейший суперфильм о большом советском цирке. Американцам даже и присниться такой не сможет.
— Ну ладно, хватит тебе хвастаться! Приведи лучше кого-нибудь из них, а сам готовься к съемкам.
Лева Энглин и минуты не может посидеть спокойно. Даже читая, он непрерывно ходит по комнате. Зато Илья Нестеров способен часами сидеть на одном и том же месте и непременно что-нибудь делать. А когда читает, все время шевелит пальцами, комкает бумагу или теребит кончик своего галстука. Лева искренне завидует его работящим, ловким, искусным рукам прирожденного экспериментатора.
Он никогда не забудет, как Илья паял однажды квадратную рамку из четырех тончайших оловянных проволочек-паутинок. Леве было известно, что операция эта лишь внешне казалась нехитрой. Проволочки ведь спаивались только при строго определенной температуре. Малейшее повышение ее расплавляло их почти целиком, понижение вообще не плавило. Нельзя было добиться успеха и в том случае, если дрожали руки, а ведь они дрожат постоянно. Ну и конечно же нельзя было при этом разговаривать, кашлять, вздыхать, менять позу. Сказывалась на этой почти хирургической операции даже частота биения собственного сердца.