В споре со временем
Шрифт:
Но в том бы они резко отличались, что Шухов, несмотря на всю свою хитрецу и оборотистость, "как человек робкий", не умел "шуметь и качать права", как с успехом делал это Солженицын в "шарашке" и Нержин в "Круге первом". То пять граммов подболточной муки, то польские злотые вытребовал, дойдя до Верховного Совета... То Даля не дал отобрать, то Есенина вытребовал у администрации вместе с моей надписью на нём: "Так и всё утерянное к тебе вернётся!" - больно хорошо в законах разбирался...
А теперь и философия жизни у них общая стала. Будь что будет! Ни страха, ни
Казалось бы, в задумке автора Шухов - самый рядовой из рядовых! Он и на фронте рядовой, он и в колхозе был рядовым, и здесь в бригаде, хотя он и хороший мастер, всё же только рядовой! И автором это всё время подчёркивается. А вдуматься - так Шухов увидится далеко не рядовым... И в этом - снова сходство между ними.
ГЛАВА VI
Сельский учитель
Когда из Экибастуза, отбыв свой срок, Саня ехал в Кок-Терек, районный центр в Казахстане, то проезжал Талды-Курган - место нашей с мамой эвакуации в 1942-1944 гг. Теперь конец февраля 53-го года. Меня давно там не было. И вообще меня у него тогда не было.
В первых числах марта он получил удостоверение ссыльного.
Лагерная жизнь Солженицына кончилась. Ссыльная ещё не началась. И как её начинать?..
Ему не сразу разрешили учительствовать. Какое-то время пришлось поработать экономистом-плановиком в райпотребсоюзе. Всё же ещё до конца учебного года Саня стал преподавателем, принимал выпускные экзамены.
Учебная нагрузка навалилась на него сразу большая. Саня дорожит тем, что у него за последние годы успокоились нервы, появились добродушие и уступчивость, и немножко побаивается, чтобы суматошная школьная жизнь не вызвала обратных изменений...
Налаживать по-настоящему быт как-то не хочется. Может, ему совсем недолго быть в ссылке?.. Сталин-то умер... И Саня чувствует себя, как на пересадочной станции: "в любую минуту взял чемодан, надел рюкзак - и садись на поезд".
Саня знакомится и быстро сходится с пожилыми супругами Зубовыми, тоже ссыльными. Довольно ясно предстают они в повести "Раковый корпус" под фамилией Кадминых. Но только Зубовы духовно богаче. Николай Иванович, врач-гинеколог,- большой эрудит. Чего только он не знает: и языки, и историю, и архитектуру и многое другое. А Елена Александровна тонко чувствует литературу, поэзию...
Зубовы обладают прекрасным свойством - радоваться малому. В их доме не услышишь нытья и жалоб...
Начинается новый учебный год. Подвёртывается случай снять отдельную хатку. Ну что же, работа в школе надёжная. Надо же как-то наладить свой быт. А раз будет отдельная хата - он сможет ещё и безбоязненно писать столько, сколько захочет...
При домике есть огород. Сразу за "забором" из колючих веток джингиля начинается степь, на горизонте синеют Чу-Илийские горы... По его улице не ездят вовсе; ничего на ней нет, "кроме глухой полевой тропинки", а потому "тишина изумительная".
Квартирка (комната, кухня, коридор) хоть и с
Обстановка хоть и убогая, но на первых порах и это сойдёт. "Кровать" из трёх ящиков с матрацем и подушкой, набитыми стружками. На топчане сложены книги, стоит чемодан, который пока служит столом. Из большого ящика Саня сколотил себе "посудный шкаф" с фанерными полками. Скоро появляется уже и настоящий стол. А табуретка вместо стула к нему есть.
Мечтается о радиоприёмнике, чтобы была музыка. Зарплата у него будет выражаться четырехзначным числом, так что можно себе позволить и эту роскошь!
Не хватает только одного - хозяйки в этом домике.
Здесь, в Кок-Тереке, он считается совсем не плохим женихом. Есть и вполне симпатичные миленькие девушки и из учительниц, да и другие...
* * *
Я знала от тёти Нины, что Саня освободился, вышел из лагеря. Знала и место его ссылки.
Конечно, моей мечтой было, чтобы Санина личная жизнь устроилась. Только тогда могло бы прийти ко мне полное успокоение. Но должны ли мы с ним, сможем ли совсем забыть друг друга?
И где-то в конце августа я написала Сане письмо, письмо-просьбу. Это письмо вошло в нашу семейную историю под названием "письма о параллельных лестницах". Я просила Саню о дружеской переписке между нами, о каком-то духовном общении, о жизненном восхождении "по параллельным лестницам".
Получив это письмо, Саня, как он написал мне, испытал сначала радостное изумление. Оно как бы подтверждало то, что ему сказал ещё в лагере один человек, знакомый с графологией, которому Саня показал моё последнее письмо. Испытываемое мной "душевное крушение", сознание того, что "не состоялась необыкновенная жизнь" и... прежняя любовь к Сане.
Саня примет меня с прежней любовью, если я вернусь к нему, бросив "всё, что наделала за эти два года". Если же этого не произойдёт, то переписке нашей всё равно долго не продержаться. Отдаю ли я себе отчёт, что мне придётся жить "двойной жизнью"? А если он женится, хотя бы даже "просто из практических соображений", то "переписке нашей всё равно не существовать".
Он заверяет меня, что, каково бы ни было моё решение, не обидится и не рассердится на меня, как не обижался и раньше. "Я знаю, как я бывал в жизни слаб,- пишет он мне,- видел, как другие, и легко могу понять и оправдать и твою слабость. Тот Санчик, которого ты когда-то знала и совершенно незаслуженно любила,- тот бы тебе этого не простил. А теперешний даже не знает - есть ли тут что прощать. Наверно, я виновен перед тобой больше. И во всяком случае, я тебе жизни не спасал, а ты мне спасла, и больше, чем жизнь".
Не пришли мне Саня такого ультимативного письма, потянись бы между нами переписка, может быть, всё произошло бы совсем-совсем иначе... На этом наша переписка с Саней снова оборвалась.
И почти тотчас же к Сане пришла болезнь. Перебегающие боли в области желудка. Аппетита нет. Всё больше худеет. То ли гастрит, то ли язва. Николай Иванович пытается его лечить, но всё бесполезно. Нужны анализы, нужны врачи-специалисты.
Ему разрешают выехать в Джамбул, областной центр, для консультации с врачами.