В старой Африке
Шрифт:
Реминг уперся обеими руками в землю и оглушительно захохотал. Тело его колыхалось, как гора зыбкого желе.
— Го-го-го! Вот так вопрос! Го-го-го! Клянусь честью, этого негодяя я таскаю на своих плечах уже двадцать лет! Но я рад, что Сиф вас занимает — вот тема для задушевного разговорчика и найдена! Ничто так не сближает, как сентиментальные воспоминания! Ведь верно, а? Жаль, что еще не взошла луна!
Он опрокинул в свою тарелку половину большой банки, допил стакан и снова наполнил его. Затем приступил к еде и рассказу.
— В студенческие, годы я рос идеалистом. Чтобы стать ангелом, мне не хватало только пары
— Прозит! — сказал Гай и поднял стакан.
— На фронте меня больше всего поразила легкость и бессмысленность разрушения. Сотни лет несчетные поколения трудятся и копят ценности. Потом один человек нажмет спусковой механизм — взрыв! — и ничего нет! Груда мусора на месте домов, музеев, театров, библиотек, церквей, заводов… И с каждым таким взрывом в моей голове становилось все светлее, все просторнее. Начался спуск из поднебесья на грешную землю. Я подходил к своим богам и по очереди каждому давал пинок в заднюю часть. Тьфу! — Реминг сочно сплюнул через плечо. — Еще и теперь чувствую облегчение: ведь этакий хлам приходилось таскать на горбе, мешок, набитый идолами! Вот уж могу сказать: груз сбросил! Освободился!
— Продолжайте!
— Извольте слушать. После разгрома армии я вернулся домой и пережил разоренье семьи. Это было время инфляции — десяток Тиссенов рос за счет сотен тысяч Ремингов. Отец покончил с собой, я поселился с матерью на чердаке. Работы не было, да я и не умел ничего делать… Ведь после университетской скамьи меня сразу научили только убивать. Голодный, сидел я в своей дыре и думал… Написал ненужную книгу. Где-то вокруг двигались миллионные массы, вздымались и падали волны революций и контрреволюций… Я не чувствовал у своего плеча друга — справа и слева зияла пустота… Однажды я разгладил ветхий костюмчик, нацепил ордена, сунул в карман маузер и отправился в город. На Фридрих-штрассе процветал ресторан «Кемпински» — храм обжорства для спекулянтов и новоиспеченных богачей. Я вошел в лучший кабинет, где упивались жратвой с десяток жирных, приземистых фигур. «Господа, прошу внимания!» — крикнул я, остановясь у двери. С недовольным хрюканьем повернулись ко мне хищные морды, они приняли меня за безработного попрошайку. Я выхватил пистолет и перестрелял их.
Рассказчик тяжело перевел дух. Видно было, что воспоминания взволновали его. Минуту Реминг молчал. Потом, встряхнувшись, закончил со смехом:
— А вот и конец забавной истории: после громкого процесса— каторжный
— Крепко сказано, герр Реминг! Но неужели фигура Сифа — чисто отрицательная? Без единого светлогб пятнышка?
Никоим образом. Достоинства у него, конечно, тоже есть. Главное из них — цельность характера. А таких людей в наши дни мало! Сиф не любил сидеть на двух стульях, как, например, пытался сделать сей юноша.
Пальцем, похожим на кусок колбасы, доктор философии ткнул за спину.
— Была ли у убитого руководящая идея? — серьезно спросил Реминг. — Нарушая присягу и долг офицера, этот мальчик отпускал всех выявленных мною агитаторов! Отпустил даже пробравшегося сюда из Алжира араба-коммуниста с пачкой брошюр. Я их берегу у себя… Он погиб, потому что не нашел в себе сил сделать последний логический шаг, как и я когда-то в Берлине. Реминг из трусости стал Сифом, а д'Антрэг из слабости — трупом! Хо-хо!
— Да, девизом убитого было одно слово — культура.
— Хи-хи-хи, — вдруг тоненько засмеялся Реминг.
— Чему это вы? — удивился Гай.
— Ой, не смешите, достопочтенный! Колониальный офицер — и культура!
— Но все равно — намерения у него были хорошие…
— Кой черт нам до добрых намерений! Ими вымощена дорога в ад!
Герр Реминг поднял к небу волосатую лапу, как бы присягая, и торжественно провозгласил:
— Сиф — законченный негодяй! Опаснейший подлец, которому нет места в порядочном обществе! Мерзавец — откровенный и безжалостный!
Гай сделал вид, что не понял угрозы. «К чему он клонит? Неужели между нами станет Тэллюа?» Голос рассудка требовал отступить — зачем ему похмелье в чужом пиру? Но радость жизни, молодость и сознание своей силы влекли его в гущу опасностей. «Нужно заставить его сказать, наконец, главное, и тогда будет видно, что мне делать».
— Вижу, что вы — новый Заратустра! — сказал он, подзадоривая Реминга. Философ уже расправился с рыбой и вытряхнул из банки здоровенный кусок мяса. На слова Гая он ответил брезгливой гримасой.
— Заратустра сыплет на головы не меньше запретов, чем сам Иисус. Что же касается Сифа, — тут герр Реминг сделал энергичное движение рукой, — то этот веселый толстячок любит чужую собственность, он так и шныряет глазами в поисках того, что плохо лежит. Великий расточитель, Сиф по необходимости должен быть и великим стяжателем.
Герр Реминг сгреб с тарелки кусок мяса и, держа его за косточку, стал обгладывать мякоть.
— Вот почему, мсье ван Эгмонд, вас нисколько не удивит и мой маленький вопросик.
Доктор философии поднял глаза к темнеющему вечернему небу и закончил мягко, невинно, как дитя:
— Скажите, где лежит золото?
Так и есть… Сердце Гая опять тревожно дрогнуло. Никакого успокоения от тяжести пистолета в кармане… Неужели по милости Сифа он обзаведется дырой в груди?
По возможности спокойнее и обстоятельнее Гай рассказал о последних минутах жизни профессора.
— Итак, вы ничего не знаете? Это точно?
— Герр доктор…
— Простите! В пустыне начинаешь становиться неучтивым.