В стенах города. Пять феррарских историй

Бассани Джорджо

VI

Вот именно, загадкой.

И все же если, за отсутствием более надежных указаний, люди бы вспомнили то ощущение абсурдности происходящего и в то же время некоего откровения, каковое в предвечерний час может вызвать в нас любая случайная встреча, то не увидели бы в эпизоде с графом Скоккой ровным счетом ничего загадочного, ничего, если разобраться, что не способно понять любое сколько-нибудь отзывчивое сердце.

О, как это верно! Дневной свет — томление, тяжелый сон души, «докучное веселье», как говорит Поэт. Но лишь только сойдет на землю час сумерек, равно пронизанный тенью и светом мирного майского вечера, — и вот уже вещи и люди, только что казавшиеся совершенно нормальными, безразличными, может статься, представятся вам теми, какие они есть на самом деле, может статься, впервые в жизни заговорят вдруг с вами о себе и о вас самих — и вас словно поразит молния.

«Что делаю я тут, рядом с ним? Кто он? И я, что отвечаю на его вопросы, позволяя себя вовлечь в его игру, — кто я такой?»

Те две пощечины, последовавшие за моментом немого замешательства, были возмущенным ответом на назойливые, хотя и вежливые вопросы Лионелло Скокки. Но ответом на эти вопросы мог стать и крик, нечеловеческий яростный вопль, который бы с содроганием услышал весь

скрытый за нетронутыми, обманчивыми кулисами улицы Мадзини город, вплоть до пробитых бомбами городских стен.

Последние годы Клелии Тротти

Пер. Мария Челинцева

I

Если вы назовете прекрасным — то есть обладающим особой умиротворяющей красотой — обширный архитектурный ансамбль городского кладбища Феррары, то рискуете быть высмеянным в лицо; нигде в Италии смерть никогда не получала особых дифирамбов. И все же, дойдя до конца улицы Борсо д’Эсте — узкой кишки длиной метров сто, стиснутой разросшимися кронами двух больших родовых парков, с мастерскими резчиков по мрамору и цветочными лавками в начале и в конце, — при неожиданно открывающемся виде на площадь Чертозы и расположенное по соседству с ней кладбище ощущаешь радостный, почти праздничный подъем.

Чтобы получить представление о том, как выглядит площадь Чертозы, вообразите пустую открытую лужайку, на которой расставлены тут и там несколько надгробий именитых евреев прошлого века: нечто вроде плаца. Справа шероховатый незаконченный фасад церкви Сан-Кристофоро и идущий широким полукругом до основания городских стен красный изгиб портиков начала XVI века, в иные дни нещадно палимый послеполуденным солнцем. Слева лишь невысокие крестьянские домики, каменные ограды вокруг больших садов, которых до сих пор много на северной окраине города: в отличие от строений напротив, эти не представляют ни малейшей преграды для длинных послеполуденных и вечерних солнечных лучей. В пространстве, заключенном между ними, мало что говорит о смерти. Даже две пары терракотовых ангелов, установленные на крайних портиках и изображенные ожидающими с небес сигнала, чтобы вострубить в уже приставленные ко рту длинные медные трубы, если присмотреться, вовсе не выглядят устрашающе. Они в нетерпении раздувают румяные щеки: четверо крепких парней из феррарских крестьян в изображении барочного скульптора.

Возможно, именно мирная безмятежность и почти полное безлюдье площади Чертозы сделали ее постоянным местом свиданий влюбленных. Куда и пойти в Ферраре, даже в наше время, если хочешь побыть с девушкой наедине? Прежде всего на площадь Чертозы: если дела пойдут удачно, ничего не стоит добраться позже до расположенных рядом бастионов, где мест, укрытых от нескромных взглядов нянек — частых посетительниц площади в предзакатный час, — сколько хочешь; если же, наоборот, дело не выгорит, можно будет без затруднений и не создавая неловкости вернуться вдвоем в центр города. Это старый обычай, своего рода ритуал — возможно, древний, как сама Феррара. Он действовал до войны, действует ныне и будет действовать завтра. Конечно, колокольня церкви Сан-Кристофоро, наполовину снесенная английским снарядом в апреле 1945-го да так и оставшаяся торчать кроваво-красным обрубком, напоминает об иллюзорности любой гарантии вечной жизни, о том, что надежда, читающаяся в нетронутых портиках, алеющих в солнечных лучах, — лишь обман, чистой воды ложь. Рано или поздно, конечно, перестанет существовать (так же, как перестала существовать колокольня церкви Сан-Кристофоро), успокаивая и вводя в заблуждение души тех, кто их созерцает, и стройный ряд арок, подобно распростертым объятиям тянущихся к свету. И его рано или поздно не станет — как и всего остального. Но до тех пор, пока в двух шагах от тысяч усопших сограждан, покоящихся на кладбище неподалеку, на обширном поросшем травой пространстве, там и сям усеянном надгробными плитами, — пока там невозмутимо продолжается мирное, безразличное копошение жизни, решительно настроенной не сдаваться, — всякое пророчество, которое предвещает неизбежное Ничто в конце, обречено на то, чтобы, неуслышанное, раствориться в пьянящем воздухе близящегося вечера…

* * *

Атмосфера массового действа, почти что спортивного, неожиданно воцарилась на площади Чертозы из-за появления похоронной процессии, слишком отличающейся от обычных, чтобы остаться незамеченной, процессии, которая однажды осенью 1946 года появилась во второй половине дня со стороны улицы Борсо, с духовым оркестром во главе, и немедленно привлекла внимание завсегдатаев этого места — в основном нянек, детей и влюбленных парочек, заставив первых, сидевших в траве около колясок, поднять изумленные глаза от газет или вышивания, вторых — перестать играть в догонялки или в мяч, а последних — разжать объятия и отпрянуть друг от друга.

Осень 1946 года. Война уже позади. Все же первое впечатление от похоронного кортежа, в тот момент входившего на площадь Чертозы, было таким, будто вновь настали май и июнь прошлого года, горячие дни Освобождения. Сердце неожиданно дрогнуло, будто услышав вновь призыв участвовать в очередном из коллективных очищений совести, столь частых в то время, с помощью которых старое, отягощенное виной общество отчаянно пыталось обновить себя. Едва отметив лес красных флагов позади гроба вперемежку с десятками плакатов с надписями «Вечная память Клелии Тротти», или «Слава Клелии Тротти, мученице-социалистке», или же «Да здравствует Клелия Тротти, героический вождь рабочего класса» в руках бородатых партизан и в особенности отсутствие перед катафалком первого класса священнослужителей, взгляд обгонял кортеж, устремляясь к цели его следования — могиле, выкопанной точно напротив фасада церкви Сан-Кристофоро. То есть за пределами собственно кладбища, в неосвященной земле, где, кроме одного английского протестанта, умершего от малярии в 1917 году, уже больше пятидесяти лет никого не хоронили.

Впрочем, вернувшись к похоронному кортежу, который теперь всего несколько десятков метров отделяли от готовой к приему гроба скромной, без намека на религиозную принадлежность могилы (а люди продолжали прибывать с улицы Борсо, казалось, не было им конца), всякий сколько-нибудь наметанный взгляд по множеству мелких деталей с легкостью замечал, что первое впечатление волшебного возвращения атмосферы сорок пятого было обманчиво.

Взять хотя бы духовой оркестр, который, если быть точным, шествовал впереди катафалка на некотором расстоянии и играл в замедленном темпе похоронный марш Шопена. Новые, с иголочки, костюмы оркестрантов — предмет гордости коммунистической администрации, недавно обосновавшейся в мэрии, — без сомнения, могли

бы произвести впечатление на чужака, не осведомленного о здешних реалиях, но не на тех, кто под широкими, на манер американской полиции, фуражками с блестящими козырьками узнавал одну за другой добродушные, потерянные физиономии седовласых ветеранов из «Орфеоники» (интересно, где они отсиживались, бедолаги, во времена обстрелов и облав, последовавших за прорывом фронта и национальным восстанием?). Но даже еще очевиднее тщательность инсценировки, столь чуждая упоительному хаосу всякой революции, проступала в группе из пятнадцати, не меньше, женщин из народа, типичных «хозяек» из сельской глубинки: неся парами большие венки из гвоздик и роз, они окружали катафалк почетным эскортом. Достаточно было взглянуть на землистые, отмеченные глубокой усталостью лица этих зрелых матерей семейств, по годам примерно ровесниц Клелии Тротти, чтобы угадать, какими судьбами оказались здесь эти женщины. Поднятые на ноги на рассвете в дальних деревушках Адриатического побережья и распиханные по трем-четырем машинам, они полдня провели в дороге и, приехав в Феррару, получили по тарелке макарон, куску мяса и четвертушке вина, но отнюдь не требующийся им отдых. Тот же бюрократический ум, который приказал украсить столовую красными бумажными флажками, безжалостно распорядился, чтобы сразу же после еды пожилые хозяйки наскоро стряхнули с себя дорожную пыль и надели поверх своих обычных одежд странное облачение вроде туники — разумеется, алое и вдобавок усеянное мелкими черными серпами и молотами. Наряженные таким образом, женщины теперь выглядели, как и было задумано, — эдакими жрицами социализма. Но тяжелый, нестройный шаг, блуждающий по сторонам растерянный взгляд — все выдавало их с головой. И думалось, что их утомительная одиссея, начавшаяся ранним утром, была далека от завершения. Через несколько часов с них снимут туники, рассадят по тем же машинам, что доставили их в город, и лишь поздним вечером, до смерти усталые, женщины вернутся по домам. И как знать, не забудут ли перед отъездом, как велит совесть, второй раз усадить их за украшенный флажками стол.

Сразу за катафалком, в промежутке, отделявшем его от толпы с транспарантами и знаменами, в несколько рядов шагали представители властей.

Социалисты, коммунисты, католики, либералы, «акционисты» [25] , старые республиканцы — одним словом, за гробом шествовал весь штаб последнего подпольного КНО [26] , воссозданный по случаю почти в полном составе. В эту группу были вкраплены другие фигуры, не имевшие прямого отношения к политике, такие, как председатель еврейской общины инженер Коэн или только-только назначенная на пост мэра доктор Беттитони.

25

Члены антифашистской «Партии действия» (1942–1947 гг.), входившей в Комитет национального освобождения.

26

См. сноску к новелле «Мемориальная доска на улице Мадзини» на с. 106 (примечание 18).

И хотя сенатора Мауро Боттекьяри, обыкновенно именуемого в Ферраре «вождем нашего форума», уже нельзя больше было называть, после недавних выборов в органы местного самоуправления, самой представительной политической фигурой города, все же именно на него, на его взлохмаченную седую шевелюру, на живой румянец его открытого, честного лица в первую очередь были обращены все взгляды. Да, в политическом плане песенка Боттекьяри была спета («Реформист а-ля Турати! [27] » — язвительно отзывались о нем коммунисты). Но кто были в сравнении со старым львом прочие члены бывшего штаба последнего подпольного КНО? За исключением доктора Герцена, так называемого «префекта Освобождения», недавно эмигрировавшего в Палестину, присутствовали все. Был тут адвокат Галасси-Тарабини, демократ: озадаченный фактом собственного присутствия на сугубо гражданских похоронах (отчего беспокойно озирался, и его водянистые голубые глаза, казалось, готовы были наполниться слезами), он держался поближе к дону Бедоньи из «Католического действия» [28] , который, наоборот, сменив по случаю сутану на берет и штаны, даже в подобных обстоятельствах стремился продемонстрировать ту блестящую непринужденность и раскованность, сделавшие его в послевоенные годы одним из самых популярных политических трибунов в регионе. Был тут и инженер Сеарс из «Партии действия», он шел немного в стороне, заложив за спину маленькие ладони и сам с собой чему-то тихонько улыбаясь. Была тут группа старых республиканцев — аптекарь Риккобони, портной Скуарча, дантист Канелла, охотно присоединившиеся к церемонии, хотя и заметно смущенные. Наконец, тут был Альфио Мори, федеральный секретарь коммунистической партии по Ферраре, маленький, темноволосый, в очках и с полуулыбкой на губах, слегка обнажавшей верхние резцы, крупные и белые, — он шел, тихо переговариваясь с Нино Боттекьяри, молодым и подающим надежды областным секретарем Союза итальянских партизан. И все же эти человечки, послушно марширующие под звуки оркестра, выглядели лишь сборищем посредственностей. Сенатор Боттекьяри на голову был выше их всех и время от времени с вызовом обращал на окружающих свое пышущее гневом лицо, увидев которое даже пресловутый Лихо, в далеком двадцать втором попытавшийся напасть на него посреди проспекта Джовекка, вынужден был постыдно ретироваться. Никакого сомнения: пусть лишь на один день — в общем-то, созвучно с анахроничным полемическим тоном, в котором была выдержана церемония, — снова, как прежде, Мауро Боттекьяри был признанным и бесспорным главой антифашистского движения в городе. Поэтому, после того как катафалк остановился рядом с могилой и «хозяйки» из дельты По сняли с него цинковый гроб с телом Клелии Тротти, было как нельзя более естественно, что именно сенатор Боттекьяри первым вышел вперед. Торжественное перенесение останков Тротти, умершей в тюрьме Кодигоро тремя годами раньше во время германской оккупации, с кладбища Кодигоро на городское кладбище Феррары обязывало его принять на себя ту главенствующую роль, которая полагалась ему по праву. Открыть ряд речей в память о Клелии Тротти надлежало ее старейшему товарищу по борьбе за дело социализма.

27

Филиппо Турати (1857–1932) — политический деятель, основатель итальянской социалистической партии.

28

Движение католиков-мирян.