В стенах города. Пять феррарских историй
Шрифт:
Комната наполнилась людьми.
Образовалась маленькая толпа из женщин-соседок, которые вошли вместе со священником и пономарем. Откуда они взялись, как вошли? — не могла не спросить себя Лида. Неужели Оресте (ну да, Оресте, подумала она, до этого она никогда не называла его так, просто по имени) забыл захлопнуть входную дверь? Во всяком случае, позднее, когда священник соборовал умирающую и ушел, соседки остались, собравшись под окном, все в черных платках на головах, шепча молитвы.
В середине комнаты, между группкой женщин и кроватью, сложив руки, стоял Оресте Бенетти.
Когда вдруг хрипы прекратились, он сразу же вышел вперед и нагнулся над изголовьем. Легким
Лида была неподвижна. Даже когда у нее перед глазами уже перестали сновать большие руки человека, который (теперь она знала это наверняка) скоро станет ее мужем, — даже тогда она оставалась сидеть на краешке кровати, разглядывая восковой профиль матери. Веки опущены, строго очерченный нос, губы, на которых угадывалась неопределенная, абсурдная и счастливая улыбка: Лида наблюдала за каждой черточкой этого неподвижного лица с упрямым вниманием, даже с какой-то жадностью, как будто видела его впервые. И в это время что-то, какой-то узел старинных обид развязывался в ее груди.
Она закрыла лицо руками и тихо заплакала. Под конец она подняла голову и повернулась в сторону переплетчика:
— Я бы хотела остаться одна. И вы, Оресте, ступайте и вы.
— Хорошо, дорогая, хорошо…
Она была холодна и надменна — Оресте никогда ее такой не видел. С каким-то чувством стеснения он отвел от нее глаза. Соседки направились по лестнице вверх, к выходу. Последним в этой группе шел он и, поднявшись наверх, закрыл за собою дверь.
Лида осталась одна. Она сидела, уткнув локоть в одеяло и подперев рукой щеку, думала о матери, о себе самой, вспоминала историю их жизни. И постепенно в воображении перенеслась в другую комнату, очень похожую на ту, где она сейчас находилась, комнату большого жилого дома на улице Мортара, в которую в начале далекой уже весны она вошла, чтобы жить там вместе с Давидом.
Вот как все произошло.
Однажды, в самом конце той зимы, когда Давид показался ей настолько уставшим от нее, что она готова была вот-вот услышать от него: «Хватит, Лида, нам лучше больше не встречаться», — и от этого ожидания терзалась, Давид вдруг предложил ей переехать туда, в тот дом на улице Мортара, и поселиться там, «как обычная рабочая семейная пара». Он сказал, что окончательно решил порвать с семьей, чтобы «начать новую жизнь». Ему нравилась идея жить вдвоем в «мансарде», в «прекрасной, поэтичной мансарде на последнем этаже» с видом не только на весь город, но и на «все окрестности до самых болонских холмов». Чтобы «прокормить семью», он «пойдет работать на сахарный завод». А она? Что оставалось делать ей, как не последовать за ним, как не ответить ему сразу же «да»? Точно так, как в тот раз, в первый раз, когда они встретились в танцевальном зале Борго-Сан-Джорджо (ей было чуть больше шестнадцати лет, совсем девочка!); они протанцевали весь вечер, а закончилось все тем, что они на лугу у городской стены занимались любовью. И снова она не задала себе никакого вопроса и не колебалась ни единой секунды. Выйдя однажды вечером вместе с Давидом, она больше не вернулась домой, вот и все. Какое сумасшествие это было! И все-таки позже, много позже, тогда, когда после родов она вернулась жить одна в комнату большого жилого дома, ребенок там без конца плакал, а она чувствовала, как у нее пропадает молоко, к тому же у нее оставались лишь несколько лир; и лишь тогда она начала со всей ясностью понимать то, что с ней произошло, пробуждаться от долгого сна наяву, понимать, чем была до
Ну а он, Давид, что он был за человек? — спрашивала она себя теперь, по прошествии стольких лет. Чего он искал, чего он хотел на самом деле?
В доме, где они снимали мансарду, в комнате на нижнем этаже жила семья санитара из больницы Святой Анны. Их фамилия была Мастеллари, и всего их было шестеро: санитар, его жена и четверо детей.
По утрам, спускаясь с кувшином за водой во двор, Лида нередко сталкивалась с синьорой Мастеллари.
— А чем муж ваш занимается? — спросила как-то та. — Он рабочий?
— Да. Сейчас он без работы, но скоро устроится на сахарный завод, — ответила Лида спокойно, и ее не тронула даже тень сомнения, ей и на минуту не пришло в голову, что Давид, студент, сын важных синьоров — и не важно, что он никак не может получить диплом и порвал отношения с семьей, — на сахарный завод не пойдет никогда.
Подумать только: рабочий! И однако к чему же еще, судя по всему, стремился Давид, как не к тому, чтобы быть «простым рабочим»? Разве он не повторял это постоянно?
В самом деле, достаточно было ему начать говорить — и все казалось простым, возможным, похожим на правду. Пожениться? Он лично всегда считал брак — и, не стесняясь, заявлял об этом — клоунадой, одной из типичных и тошнотворных «буржуазных клоунад». Но, так или иначе, раз уж она придает свадьбе такое значение, то пусть не беспокоится: в будущем году (поскольку за год он наверняка найдет работу) они прекрасно смогут урегулировать свое «гражданское состояние». Он без проблем женится на ней, ему не составляет труда это пообещать, так что и перед лицом закона она будет его супругой.
Вторую половину дня в то жаркое летнее время он почти всегда спал. Его дыхание было настолько медленным, а щека под многодневной щетиной — такой бледной, что порой, сидя у его постели, как сейчас у постели матери, она, охваченная паникой, не могла удержаться от желания схватить его за руку, потрясти. «Что?» — ворчал он, не открывая даже глаз. Затем, отвернувшись к стене (пижама его на спине была мокрой от пота), снова погружался в сон.
Сразу после ужина они спускались, держась за руки, по бесконечным лестницам дома, погруженным во тьму. В поисках хоть какой-то прохлады они взяли привычку допоздна сидеть возле ворот Порта-Маре, которые были от их дома всего в двух-трех сотнях метров. У Порта-Маре, сразу за старой таможней, был киоск с мороженым, а перед ним — десяток столиков; а мороженое еще с детства было ее страстью, и Давид это знал.
Если срезать путь по улице Фоссато-ди-Мортара, до стен можно дойти в один миг. И вот как-то раз, когда они по дорожке, идущей по верху валов, направлялись к Порта-Маре, Лида вдруг резко остановилась.
«Послушай, я думаю, у меня и правда будет ребенок», — произнесла она очень спокойно, положив ладонь на плечо Давиду.
В тот момент он не выглядел удивленным и ничего не ответил.
Немного позже, когда они дошли до киоска и она стояла, прислонившись грудью к краю цинкового прилавка, ослепленная светом ацетиленовой лампы, он ласково спросил:
— Ты будешь лимонное или предпочитаешь шоколадное?
Не проявляя желания сесть, он уже начал лизать свое — сливочное, как всегда; одновременно он внимательно смотрел на нее, оглядывал с головы до ног. Он казался грустным, разочарованным. Чем разочарованным? Что она беременна? Что она опять, в очередной раз выбрала шоколадное мороженое?
— Сегодня вечером невыносимо жарко! — воскликнул он в какой-то момент, отдуваясь. — А представь себе, что там, в горах, как только становится темно, им приходится надевать свитер.