В степи
Шрифт:
– Неужто, братцы родные, вы это только из-за хлеба?
– вдруг раздался хриплый и дрожащий голос.
Мы все вздрогнули. "Студент" даже поперхнулся и, согнувшись к земле, стал кашлять.
Солдат, прожевав кусок, начал ругаться.
– Собачья ты душа, чтоб те треснуть, как сухой колоде! Шкуру, что ли, мы с тебя сдерем? На кой она нам нужна? Дурье твое рыло, поганый дух! На-ко!
– вооружился и палит в людей! Анафема ты...
Он ругался и ел, отчего ругань его теряла выразительность и силу...
– Погоди, вот мы поедим, так рассчитаемся с тобой, - зловеще пообещал "студент".
Тогда
– Братцы... разве я знал? Стрелял... потому что боюсь. Иду из Нового Афона... в Смоленскую губернию... господи! Лихорадка смаяла... как солнце зайдет - беда моя! От лихорадки и с Афона ушел... столярил там... столяр я... Дома жена... две девочки... три года четвертый не видал их... братцы! Всё ешьте...
– Съедим, не проси, - сказал "студент".
– Господи боже! кабы я знал, что вы мирные, хорошие люди... разве бы я стал стрелять? А тут, братцы, степь, ночь... виноват я?
Он говорил и плакал, вернее - издавал дрожащий, пугливый вой.
– Вот скулит!
– презрительно сказал солдат.
– У него должны быть деньги с собой, - заявил "студент".
Солдат прищурил глаза, посмотрел на него и усмехнулся.
– А ты - догадливый... Вот что, давайте-ка костер запалим, да и спать...
– А он?
– осведомился "студент".
– А черт с ним! Жарить нам его, что ли?
– Следовало бы, - сказал "студент", качнув своей острой головой.
Мы сходили за набранными нами материалами, которые бросили там, где остановил нас столяр своим окриком, принесли их и скоро сидели вокруг костра. Он тихо теплился в безветренную ночь, освещая маленькое пространство, занятое нами. Нас клонило ко сну, хотя мы все-таки могли бы еще раз поужинать.
– Братцы!
– окликнул столяр. Он лежал в трех шагах от нас, и порой мне казалось, что он что-то шепчет.
– Да?
– сказал солдат.
– Можно мне к вам... к огню? Смерть моя приходит... кости ломит!.. Господи! не дойду я, видно, домой-то...
– Ползи сюда, - разрешил "студент".
Столяр медленно, точно боясь потерять руку или ногу, подвинулся по земле к костру. Это был высокий, страшно исхудавший человек; все на нем как-то болталось, большие, мутные глаза отражали снедавшую его боль. Искривленное лицо было костляво и даже при освещении костра имело какой-то желтовато-землистый мертвенный цвет. Он весь дрожал, возбуждая презрительную жалость. Протянув к огню длинные, худые руки, он потирал костлявые пальцы, суставы их гнулись вяло, медленно. В конце концов на него было противно смотреть.
– Что же ты это - в таком виде - пешком идешь?
– скуп, что-ли? угрюмо спросил солдат.
– Посоветовали мне... не езди, говорят, по воде... а иди Крымом, воздух, говорят. А я вот не могу идти... помираю, братцы! Помру один в степи... птицы расклюют, и не узнает никто... Жена... дочки будут ждать написал я им... а мои кости дожди будут степные мыть... Господи, господи!
Он завыл тоскливым воем раненого волка.
– О, дьявол!
– взбесился солдат, вскочив на ноги.
– Чего ты скулишь? Что ты не даешь покоя людям? Издыхаешь? Ну, издыхай, да молчи...
– Ляжемте спать, - сказал я.
– А ты, коли хочешь быть у огня,
– Слышал?
– свирепо сказал солдат.
– Ну, и понимай. Ты думаешь, мы возиться с тобой будем за то, что ты в нас хлебом швырял да пули пускал? Кислый черт! Другие бы, - тьфу!..
Солдат замолчал и вытянулся на земле.
"Студент" уже лежал. Я тоже лег. Напуганный столяр съежился в комок и, подвинувшись к огню, молча стал смотреть на него. Я слышал, как стучали его зубы. "Студент" лег слева и, кажется, сразу заснул, свернувшись в комок. Солдат, заложив руки под голову, смотрел в небо.
– Экая ночь, а? Звезд сколько...
– обратился он ко мне.
– Небо-то одеяло, а не небо. Люблю я, друг, эту бродяжную жизнь. Оно и холодно и голодно, но свободно уж очень... Нет над тобой никакого начальства... Хоть голову себе откуси - никто тебе слова не скажет. Наголодался я за эти дни, назлился... а вот теперь лежу, смотрю в небо... Звезды мигают мне: ничего, Лакутин, ходи, знай, по земле и никому не поддавайся... И на сердце хорошо... А ты, - как тебя? эй, столяр! Ты не сердись на меня и ничего не бойся... Что мы хлеб твой съели, это ничего: у тебя был хлеб, а у нас не было, мы твой и съели... А ты, дикий человек, пули пускаешь... Неужто ты не понимаешь, что пулей вред человеку можно сделать? Очень я на тебя давеча рассердился, и, ежели бы ты не упал, вздул бы я тебя, брат, за твою дерзость. А насчет хлеба - дойдешь ты завтра до Перекопа и купишь там, деньги у тебя есть, конечно... Давно ты схватил лихорадку-то?
Долго еще в моих ушах гудел бас солдата и дрожащий голос больного столяра. Ночь - темная, почти черная - спускалась все ниже на землю, и в грудь лился свежий, сочный воздух.
От костра исходил ровный свет и живительное тепло... Глаза слипались.
........................................................
– Вставай! Живо! Идем!
Я с испугом открыл глаза и быстро вскочил на ноги, чему помог солдат, сильно дернув меня с земли за руку.
– Ну, живо! Шагай!
Лицо у него было сурово и тревожно. Я оглянулся вокруг. Всходило солнце, уже розовый луч его лежал на неподвижном, синем лице столяра. Рот у него был открыт, глаза далеко вышли из впадин и смотрели стеклянным взглядом, выражая ужас. Одежда на его груди вся изорвана, он лежал в неестественно изломанной позе. "Студента" не было.
– Ну, загляделся! Иди, говорю!
– внушительно сказал солдат, таща меня за руку.
– Он умер?
– спросил я, вздрагивая от утренней свежести.
– Конечно. И тебя удушить, так ты умрешь, - объяснил солдат.
– Его - "студент"?
– воскликнул я.
– Ну, а кто же? Ты, может? А то я? Вот те и ученый... Ловко управился с человеком... и товарищей своих в рюху всадил. Знай я это, я бы вчера этого "студента" убил. Убил бы с одного разу. Трах его кулаком в висок... и нет на свете одного мерзавца! Ведь что он сделал, ты понимаешь? Теперь мы должны так идти, чтобы ни один глаз человеческий не видал нас в степи. Понял? Потому - столяра сегодня найдут и увидят - удушен и ограблен. И будут смотреть за нашим братом... откуда идешь, где ночевал? Хотя при нас с тобой и нет ничего... а револьвер-то его у меня за пазухой! Штука!