В сторону света
Шрифт:
Проходит еще несколько минут. Пытаясь не переломать ноги на обледеневшей тропке, жизнеописатель все-таки бьет лед своим мягким местом. Сидя на дорожке и потирая ушиб, виновник потопа продолжает некнижно выражаться.
Мусорные баки затарились перед новым годом не хуже обитателей жилищ. Пакет жизнеописателя, несколько раз падая поверх кучи, упорно скатывается вниз.
– Да, черт с тобой, валяйся где хочешь! – кипит виновник потопа, уходя прочь.
Семь часов до Нового года.
«Уважаемые жильцы! В связи с общей задолженностью по квартплате, администрация
Почему эта бумажка, приклеенная к двери подъезда, попалась нашему герою на глаза именно сегодня – не известно. Известно, что больше она никому на глаза не попадалась, ибо была жизнеописателем цинично уничтожена. Содрана, порвана и затоптана.
***
Придя домой жизне-описатель ждал очередных неприятностей, но был разочарован. Навстречу ему выбежал сын:
– Папа пришел, – радостно заявил ребенок с интонацией, которая присуща детям трех лет.
– Сынок, – смог выдавить из себя умиленно виновник потопа.
Ребенок забрался на руки жизнеописателя и обнял папу. Затем отстранился, нащупал православный крестик под бородой отца:
– Папа, а у тебя «цеЛковь» на шее?
– Церковь? – переспросил отец, едва сдерживая слезы.
***
Новый год был спасен…
«Глаза через нос»
Утро было из тех, которые хотелось побыстрее забыть. Грязная слякоть от выпавшего вчера снега, запах гниющих листьев и болота. Как всегда спешим на развод, увязая сапогами в дорожной жиже, курим, сбивая дыхание. От технической базы сорвались на бег, подгоняя молодых словами и тумаками. Последний поворот перед плацем, остановились и построились. Дальше бежать нужно строем и в ногу. Со стороны это выглядит красиво…
Командир уже раздавал ума офицерам, когда мы влились в общий строй. Он долго наблюдал за тем, как молодежь заполняет шеренги. Затем, впрочем как и всегда, скомандовал всем разойтись и построиться заново.
– Как мне надоел этот колхоз! – в сердцах добавил полковник.
Он любил называть свой полк колхозом, а солдат и офицеров рабоче-крестьянской красной армией. Самое удивительное, что каждый раз после подобного командирского сравнения плац содрогался от смеха. У полковника были все основания полагать, что он обладает удивительно-самобытным чувством юмора. Впрочем, мужик он был хороший, и, несмотря на свои преклонные годы, "свинцовые мерзости жизни", всегда мог понять и простить.
Совершенно другим человеком был начальник штаба Скрипин. Редкая сволочь, которая никогда даже не скрывала своей сути.
– Кто такой? – Скрипин наклоняется надо мной и кажется, что через мгновение его большой кулак нарисует мне что-то под глазом.
– Рядовой Носов, товарищ полковник. Прибыл в вашу часть для дальнейшего прохождения воинской службы!
– Я тебе глаза через нос высосу! – орет мне в лицо Скрипин, -…прибыл для прохождения… Очко унитазное драить прибыл, понял меня, солдат?!
Полковник уходит, а из кабинета высовывается замполит Григорьев.
– Ну, с крещением тебя, с боевым. Это наш начштаба.
Мну шапку в руках, что тут скажешь?
– Падай ко мне в кабинет, а то он назад еще пойдет, – говорит Григорьев, продолжая лукаво улыбаться. – Я тебя скоро с нашим Пикассо познакомлю. Это Мастер, вы подружитесь.
Через некоторое время в дверях появляется Пикассо, сменившийся с наряда. Ему около сорока, он похож на колобка. Лицо такое же круглое, как и все туловище. На плечах замызганной афганки по четыре капитанские звездочки.
– Где тут художник? – нараспев задает вопрос Мастер.
– Я, товарищ капитан, – вскакиваю и замираю, – Рядовой Носов, товарищ капитан.
– Михаил Иванович я, – почти ласково говорит Пикассо и показывает жестом, чтобы я сел, – Понятие о композиции, цвете имеешь?
– Так точно! – отвечаю, вскочив с предложенного мне стула.
– Значит сработаемся. – говорит Михаил Иванович и улыбается в свои желтые усы, – Ради Христа, не прыгай, а? Как зовут-то тебя в миру?
– Дмитрием, товарищ капитан!
– А!.. Брат мой во Христе Димитрий, значит? Очень, очень хорошо.
***
Нам отвели мастерскую в конце большого ангара, где ремонтировали двигатели тягачей. Мы поставили несколько железных столов, накрыли их "Красной Звездой" и загрунтовали листы фанеры.
– Значит для тебя это дембельский аккорд? – пятый раз переспрашивал Михаил Иванович.
– Да, пора домой, – отвечал я и к горлу подступал комок. Не верилось, что скоро, совсем скоро я не буду просыпаться от этого раскатистого "Рота подъем!".
Начали делать подмалевки. Михаил Иванович вооружился большой кистью и небрежно нарисовал на каждом полотне по одинаковому овалу телесного цвета.
– Это будут лица.
Задача перед нами стояла тяжелая – за неделю написать двенадцать портретов выдающихся полководцев. Процесс нашего художества неустанно контролировал Скрипин, неоднократно угрожая вырвать ноги, выдавить глаза и сгноить в болотах.
Какая же дрянь этот Скрипин. Такие вообще не способны на созидание. Солдафон и дурак, правда, Михаил Иванович?
– Хватил, юноша. Да была бы у тебя хотя бы десятая часть его жены – ты бы умер от тоски.
– Он молод для подполковника. С командиром, наверное, мягок?
– Мы со Скрипиным одногодки…
– Вот так. Порядочные люди капитанами ходят, а мурло – в полковники выбивается. Не армия, а бардак. Разве это правильно?
– Зачем Моцарту звания? Подумай сам. Я на Арбате сидел, в Киеве в трубе рисовал. Мир посмотрел, себя показал. А он всю жизнь среди комаров и болот. Не приведи Бог!
Моя пастозная живопись под кистью Михаила Ивановича преображается, на лице Кутузова появляется румянец, единственный глаз начинает блестеть. Всего несколько прикосновений тонкой кистью и с полотна смотрит живой полководец. Я любуюсь танцем Пикассо над картиной. Его движения точны, палитра богата. Очередное прикосновение и он проворно отбегает назад, прищурившись разглядывает холст.