В Стране Дремучих Трав (изд. 1962)
Шрифт:
Я начал было разъяснять систему подачи воды под напором в многоэтажные дома, но Думчев рассмеялся:
— Недалеко мы ушли от опытов древних! Даже не додумались до того, что вода может сама подниматься вверх.
— Сама подниматься вверх? — переспросил я. Думчев снисходительно усмехнулся:
— Вы же знаете, что в любом растении вода, поступающая из почвы, поднимается вверх. Это не только потому, что растение втягивает в себя воду по стеблю. Вода от корней идет сама по стеблю. Чего проще! Я взял стебель растения. Он, конечно, состоит из системы тончайших полых трубочек-волосков. Я установил этот стебель
— Понимаю, Сергей Сергеевич, вода поднимается вверх по законам капиллярности.
— Да, да, законы природы! — сказал Думчев. — Наблюдайте природу — и не станете вы тратить столько сил, труда и беспокойства, чтобы гнать воду в верхние этажи.
Тут Думчев просто оговорился. Он перепутал в эту минуту все масштабы: и рост нормального человека, и потребность в воде.
Мне надо было тут же возразить Думчеву, что вода в капиллярах, конечно, может подниматься вверх лишь на ничтожную высоту. Капиллярной воды не хватит человеку даже на одну ложечку чаю.
Но я не сказал об этом Думчеву. Ни единым словом не упомянул о том, что за долгие годы жизни в Стране Дремучих Трав у него вполне естественно выработались иные представления о расстояниях и объемах — совсем не те представления, что у всех людей. И не следует ему с такой категоричностью переносить свои понятия на тот мир, в котором живут люди.
Рассказав о своем водопроводе, Думчев перешел к тому, как освещается его дом. Это свет без огня, без горения. Источники этого света в изобилии имелись в Стране Дремучих Трав: светящиеся насекомые, бактерии, гнилушки.
Здесь, в Стране Дремучих Трав, не веришь даже тому, что сам видишь. Все кругом так удивительно, что кажется недостоверным. В самом деле, какой дом у Думчева? Я себе даже и представить не могу. Но слова Думчева о необычном освещении были убедительны. Ведь я уже побывал в одном из его домов. Эти размышления вызвали в памяти другую картину. Я увидел себя в нашем театре. Мы слушаем доклад о новых источниках света, о применении их при оформлении спектакля.
Помню, как докладчик сказал, что светляки навели ученых на мысль использовать «холодный свет». Подсчитано, что у лампочки накаливания только три процента энергии расходуется на излучение света, а остальное уходит в воздух в виде тепла. А у светляков коэффициент Полезного действия достигает девяноста процентов!
Помню, как об этом писалось в одной газете:
«Если половину ламп накаливания страны заменить новыми источниками света, то можно получить грандиозную экономию электроэнергии».
Великое открытие или великое заблуждение!
— Удивились? — спросил Думчев.
— Нет, нет! — отвечал я. — Тут не то слово. Это не удивление. Я очарован необычайным зрелищем!
— Только забор. Просто забор моего дома… Действительно, было чем залюбоваться: ярко-желтые краски, словно корки спелого лимона, переплетались здесь с огненными, неблекнущими расцветками осенних листьев и с холодным сизо-голубым цветом, каким бывает суровое северное небо. А ярко-белые пятнышки, черные кольца, фиолетовые полосы были разбросаны в самых причудливых сочетаниях.
Солнце играло
Мы подошли поближе.
Из земли торчали косые балки. Они были усеяны твердыми, острыми, колючими шипами.
— Ноги кузнечиков — подходящий частокол для моего замка, — пояснил Думчев. — А между ними я протянул крылья бабочек. Вот эти ярко-желтые, как лимон, — крылья бабочки-крушинницы; ярко-белая буква «С» — это изнанка крыльев апрельской бабочки; череп и две кости — рисунок спинки бабочки сфинкс антропос.
Цвета гармонически сливались и закрывали частокол, Мы подошли к воротам.
Я ждал приглашения войти во двор, но Думчев не торопился:
— Вспоминаю! Скучным и однообразным был цвет домов в городах. Как унылы и грустны дома осенью, когда идет мелкий дождик. Даже неожиданный свет солнца, прорвавшийся сквозь тучи, делал их еще печальнее. Какого же цвета теперь дома в городах? Не смывает ли дождь краску с ваших домов? Не выгорает ли краска на солнце?
— Ремонт, новая окраска — и здание опять точно заново отстроено, — растерянно отвечал я.
— Краски, бочки красок! Маляры с ведрами красок, архитекторы, бесконечный труд… Смешивать и смешивать краски, чтобы получить в конце концов блеклую, быстро угасающую, скучную окраску.
— Ну да! А как же? Он продолжал:
— Пусть у людей зацветут и засверкают дома, улицы и города всеми цветами радуги. Вот так, как играют на солнце красками и переливаются прихотливыми оттенками крылья бабочек!
— Это невозможно!
— Нет, возможно! Мои цвета и краски совсем не те, к которым вы привыкли. Поймите же меня: тут совсем другое. Это не краски из бадьи маляра, здесь не химия и не пигменты! Это краски вечные, немеркнущие, это такие над которыми не властно время.
Перед нами играло невиданными красками гигинтское панно.
Я всматривался, приглядывался, но все еще не понимал Думчева.
Он выжидательно глядел на меня и почему-то был не только серьезен и сосредоточен, но, как мне показалось, грустен. Не оттого ли, что я не понимал его?
Думчев говорит: вечные краски! Но ведь крылышки у бабочек хрупкие. А живут бабочки несколько дней или неделю-другую.
Я стоял у многоцветного, лучезарного театрального занавеса, или, как сказал Думчев, у «забора» его дома, с волнением прислушивался и чувствовал: слова его идут от всего сердца, но сущность дела для меня скрыта.
Но столько было искренности в голосе Думчева, что я было подумал: «Тут нет ошибки!» Потом спохватился: «Нет, здесь ошибка. Не могут быть краски вечны! И как же так? Ведь он говорит, что крылышки эти прозрачны. Они, действительно, очень хрупки, нестойки. Нет, — решил я, — это странный обман. Он сам себя обманывает. Это заблуждение одинокого человека, затерявшегося на десятилетия в Стране Дремучих Трав».
Думчев смотрел на меня, ждал. И мне надо было что-то сказать.
— Никак не соображу, почему эти краски вечны? Что окрашено, то и выцветает.