В стране озёр
Шрифт:
Последние слова Кузьма произнёс с нескрываемой грустью в голосе.
В следующие два дня Кузьма изменял мне, к каменной стенке не выходил. Наконец, на третий день, — это было в субботу, часу в двенадцатом ночи, — я увидел его в обществе пойг. Они поднимались на холм, дымили папиросами и о чём-то серьёзно рассуждали. Проходя мимо меня, Кузьма снял картуз, улыбнулся и махнул рукой куда-то вперёд: «мол, идём туда!..» Провожая молодёжь глазами, я задавался вопросом: на каком, собственно, языке изъясняется с ними Кузьма? А потом я пришёл к выводу, что все трудящиеся всех стран говорят на одном, им понятном языке. Как они объясняются — я не знаю, но они понимают друг друга.
На другой день я спросил Кузьму:
— С
— А это пойги, парни чухонские! Они тоже по печной части… Всё смеялись надо мною!..
— Почему же смеялись?
— А над тем и смеялись, что вот я по семидесяти пяти копеек зарабатываю, а они по четыре марки в день закатывают! [12] Почти что вдвое!.. Петруха-то тут третий год работает, и эти пойги-то его знают, да только работать-то они не хотят к нему идти, потому уж очень дёшево!.. Говорил я и Петрухе, мол, очень дёшево ты платишь, и не раз говорил! И нечего тут смеяться!.. А Петруха-то и говорит: «А ты, — г-рит, — Кузьма, не фордыбачь и не слухай чухну! Ты, — говорит, — у меня вроде как ученик!..» Что с ним сделаешь, а пойги смеются и в свою артель зовут…
12
Около 1 р. 50 к.
Кузьма подсел ко мне поближе. Лицо его вдруг сделалось серьёзным и с каким-то таинственным запросом в глазах.
— Видишь ли, господин, штука-то какая! Печников-то у них здесь мало, они и подговаривают меня к себе! «Больше, — говорят, — будешь зарабатывать, марки по три в день!..» А потом и ещё есть штука! Есть у них тут союз рабочих печников, они к этому союзу приписаны… Вот они и подговаривают меня, чтобы и я записался. А я боюсь!.. Запишешься к ним, поедешь в Росею, а потом тебя в Белоострове и сцапают!..
Мне пришлось прочесть Кузьме краткую лекцию о значении профессиональных союзов. Слушал он с большим вниманием, но, как я убедился, далеко не всё понял из моей лекции. Какая-то странная боязнь рабочих союзов точно сковывала его мысли, порабощала волю. Сколько я ни убеждал его скорее вступить членом в союз печников, он всё же таращил глаза и бормотал:
— Кто её знает — выйдет ли из этого хорошо-то?.. Поедешь в Росею, а тебя в Белоострове и сцапают!
По его расспросам о профессиональных союзах можно было судить, что ему соблазнительным представляется будущее, когда он вступит в союз и начнёт жизнь в дружбе и единении со своим братом-рабочим по печной части. Но он никак не мог свыкнуться с мыслью, что как же это так — русский он человек и вдруг «отрешится» от Петрухи, своего же российского товарища. Эту мысль он высказал с большой искренностью:
— Как же это так выйдет-то?.. От Петрухи, от русского человека я отрешусь и пойду к чужим?.. А потом доведётся ехать в Росею, а тебя в Белоострове и сцапают?..
Возможность катастрофы в Белоострове удержала его от решимости вступить в «союз чухонцев». Он остался работником у Петрухи и, продолжая зарабатывать по 75 коп. в день, питался селёдкой с хлебом и всё ждал, когда уродится молодой картофель, внеся разнообразие в меню его обеда.
Сколько я ни старался поколебать в нём страх перед Белоостровом и разукрасить будущую его жизнь в союзе с финляндскими печниками, он всё же остался верен своему решению. Сношений с пойгами он не прерывал. Жаловался даже, что они по-прежнему продолжают посмеиваться над ним, но всё же российскому товарищу Петрухе изменить не мог.
На фоне сурового пейзажа страны озёр фигура Кузьмы представлялась мне какой-то одинокой, странной и печальной. Я часто сравнивал его с теми овальными гранитными валунами, которыми усеяны финляндские поля, и из которых сооружена облюбованная нами каменная стенка на
Когда я гулял по холму около каменной стенки в одиночестве, мне часто вспоминались Кузьма и его хозяин Петруха. Оторвались они от русской почвы и уплыли. Петруха скоро обретёт себе пристань, только бы покончить с разделом на старине. Ну, а Кузьма?.. О нём я боялся думать…
И оба они с тоской вспоминают, что где-то там, за дымкой дали, есть родная им сторонушка. Они скучают по этой родине так же, как скучают и по русской водке. Водку продают в Финляндии дорого, да ещё и по секрету. А у нас, на родине, разливается она широким океаном и смеющимися и весёлыми волнами идёт навстречу волнам океана жизни. Волны эти пенятся, урчат как разъярённые звери и, сталкиваясь, рассыпаются.
А заброшенный на чужую сторону русский человек выходит по вечерам на гребень холма, грызёт подсолнухи, смотрит в туманную дымку и боязливо косится на новые условия чужеземной жизни.
В эти белые немые ночи я многое передумал о судьбе Кузьмы. А когда он приходил, садился рядом со мною и с тоской смотрел вдаль, мне хотелось его обласкать и стряхнуть с него грызущую тоску по родине.
Давид Мартинен
Давиду Мартинену шестьдесят два года, но он ещё бодр, иногда весело-добродушен и как и раньше умеет порадеть чужому горю или несчастью. Все жители прихода считают старика Мартинена почтенным крестьянином, и многие бедняки с завистью смотрят на его небольшое, но исправное хозяйство. За последние десять лет, впрочем, постройки усадьбы Мартинена обветшали, да и хозяйство упало: сам старик с каждым годом слабеет; сын его Юхано оказался плохим наследником и полевую работу не очень-то любит, и если бы не дочка Хильда, старику Мартинену пришлось бы нанимать батрачку для того, чтобы выдоить коров и сварить суп и картофель.
Молодой и здоровый Юхано от работы не отказывается, но работа сына как-то мало радует старика-отца. Больше всего на свете Юхано любит лошадей, холит двух саврасеньких меринков и лихо носится на своих рысаках по гладко наезженным шоссейным дорогам.
Знает Давид и ещё про одну сердечную рану Юхано. Два года прошло с тех пор. Любил Юхано дочь торпаря Лямбиани, юную, синеокую Матильду, и немало тихих летних вечеров провёл с нею на пригорке, где скрещиваются дороги… В начале почему-то очень беспокоила старика эта любовь. Давид Мартинен никак не мог себе представить, чтобы его Юхано, наследник немалого клочка земли и хорошего хозяйства, мог жениться на дочери безземельного торпаря.
— H"an on sinua k"oyhempi [13] , - говорил он часто самому себе, хоть чувствовал, что ни словом не попрепятствовал бы этому браку, потому что любил Юхано.
После глубокой молитвы в уединении старик сказал себе, что никогда не будет говорить этой фразы, потому что такие мысли приходят от греха, от гордыни, а человек перед человеком равен как перед Богом. Было время, когда старик готов был сам идти к Лямбиани сватом за сына, но тут свалилась на его Юхано неожиданная беда. Уехала Матильда в Або на зимнюю работу, да так и не вернулась. Юхано затосковал, и одолела его тут эта блажь — склонность к русской водке и к картам. Но больше всего на свете Юхано любит лошадей.
13
Она беднее его — фин.