В субботу рабби остался голодным
Шрифт:
— Костюм, Дэвид. Пиджак как-то перекошен. Стань прямо и расправь плечи.
Он попытался.
— Это из-за верхней пуговицы. Она на добрых полдюйма правее и тянет лацкан.
— Она оторвалась, и я сам ее пришил — ты была на собрании «Хадассы» [9] .
— Давай сюда пиджак, я перешью. — Она придирчиво изучила пуговицу. — Зачем ты взял голубую нитку, если костюм серый?
— Вообще-то это белая нитка. Я закрасил ее авторучкой. И потом, во время службы все равно сверху будет китл [10] .
9
Хадасса —
10
Китл (идиш) — простая белая одежда, которую женатый мужчина надевает в Йом-Кипур как символ отрешения от земной суеты и обращения мыслями к Богу.
— Но до храма еще надо дойти. А если будешь беседовать с прихожанами после службы? И ботинки у тебя пыльные.
Он начал тереть носок ботинка о заднюю сторону штанины.
— Дэвид!
— Они все равно запылятся по дороге, — сказал он извиняющимся тоном.
— Возьми щетку.
Рабби издал слабый вздох в знак протеста, но пошел в заднюю прихожую, и вскоре она услышала, как он орудует сапожной щеткой. Когда он вернулся, она помогла ему надеть пиджак, поправила его на плечах, как делают портные, застегнула пуговицы и похлопала по груди.
— Ну вот, так-то лучше.
— Теперь все в порядке? Признан годным?
— Ты просто красавец, Дэвид.
— Ну и хватит с этим.
Рабби вытащил из бумажника две однодолларовые бумажки, одну дал жене, вторую оставил себе. Потом стал машинально засовывать бумажник обратно в задний карман, но спохватился, пошел в комнату и положил его в ящик бюро. По субботам он не носил с собой денег.
Вернулся он с молитвенником в руках, полистав его, нашел нужное место и подал жене раскрытую книгу.
— Вот молитва.
Мириам прочла вслух на иврите место, которое поясняло, что эти деньги предназначаются на благотворительные цели как частичное искупление ее грехов. Потом она сложила банкноту и сунула ее в прорезь голубой жестянки для пожертвований, которую держала на полке в кухне.
— Одного доллара достаточно, Дэвид?
— Это ведь только символ. — Он просунул в щель и свою бумажку. — Знаешь, мой дедушка — он жил с нами последние годы своей жизни — обычно жертвовал живого петуха, которого, как я слышал, отдавали бедным. Согласно обычаю, мужчина жертвовал петуха, а женщина — курицу. В твоем положении уместно было бы пожертвовать курицу и яйцо.
— Шутишь.
— Нет, я серьезно.
— И что будет с яйцом?
— Ну, думаю, его придется съесть.
— Звучит как-то по-людоедски.
— Вот именно. Поэтому у нас в семье обычно жертвовали деньги — как правило, в количестве, кратном восемнадцати. Отец специально для этой цели собирал монеты — десятицентовики, насколько я помню. Они с матерью бросали по восемнадцать десятицентовиков, а я, как малолетний, — восемнадцать пенни.
— Почему именно восемнадцать?
— Потому что в иврите числа обозначаются буквами, согласно их порядковому номеру в алфавите; две буквы, соответствующие числам восемь и десять, составляют слово хай, что значит жизнь, — в общем-то, конечно, каббалистический
— У меня есть целая куча пенни, Дэвид.
— Мне кажется, что бедняк все же больше оценит доллар, чем восемнадцать центов. Ладно, на этот раз уж как есть, а на будущий год надо не забыть. А теперь пора поесть, не то опоздаем.
Они сели за стол, и рабби произнес благословение. Зазвонил телефон. Рабби был к нему ближе и взял трубку. Из нее раздался громкий голос.
— Это рабби? Рабби Смолл? Это Стэнли. Ну, помните, Стэнли Добл из храма.
Стэнли был сторожем при храме, а также поддерживал там порядок и занимался всяким текущим ремонтом. Он встречался с рабби почти каждый день, но когда звонил, всякий раз считал нужным представиться как «Стэнли Добл из храма», словно это был какой-то дворянский титул.
— Извините, что беспокою вас, рабби, но тут усилитель что-то барахлит.
— Что с ним такое?
— Да не хочет работать, как надо. Воет.
— Может быть, к вечеру сам наладится? — предположил рабби, для которого любое техническое устройство было загадкой: ему казалось, что они выходят из строя в силу какого-то каприза и могут исправиться сами, если оставить их в покое. — Или как-то отрегулировать? — добавил он с надеждой.
— Я проверил проводку. Ничего не нашел. Думаю, это микрофон. Наверное, поломался.
— Вы можете кому-то позвонить, чтобы отремонтировали? Может, той фирме, что устанавливала систему?
— Это бостонская фирма.
Рабби посмотрел на часы.
— Тогда уже нет смысла звонить. Может, найти кого-то в Линне или Салеме?
— Да поздновато уже, рабби. Почти все уже закрыты.
— Ну, тогда я просто буду говорить чуть громче. Наверное, надо позвонить кантору и его тоже предупредить.
— О’кей, рабби. Извините, что побеспокоил, но я подумал, что вы должны знать.
Рабби вернулся к супу, который жена поставила перед ним. Едва он начал есть, как телефон снова зазвонил. Это была миссис Робинсон, председатель женской общины.
— Рабби, это Сью Робинсон. — В ее голосе слышалась одышка, как будто она бежала за ним и нагнала только на углу. — Простите, что нарушаю ваши предпраздничные размышления, но это ужасно важно. Вы ведь собираетесь огласить благодарность за цветочное оформление, так? — Это звучало как обвинение.
— Разумеется. Одну минутку. — Он открыл свой молитвенник на странице, заложенной листком бумаги. — Вот у меня записано: «Цветочное оформление — благодаря любезному содействию женской общины».
— Так вот, тут изменение. У вас есть под рукой карандаш и бумага? Я подожду.
— Все в порядке, слушаю вас.
— Роза Блум… Нет, лучше запишите: мистер и миссис Айра Блум, в память о ее отце Дэвиде Айзеке Лэвине.
— Лэвине?
— Именно так, она произносит это «Лэвин» — Л-э-в-и-н, с долгим «э». Она утверждает, что это ближе к древнееврейскому произношению, чем «Левин». Это так, рабби?
— Думаю, что да.
— Ну, если вы так считаете, тогда конечно, хотя на мой слух это все же звучит как-то неестественно. В общем: «Цветочное оформление — благодаря любезности мистера и миссис Айра Блум». И пожалуйста, не перепутайте имена, рабби, — сказала она с нажимом. — Я бы предупредила раньше, но она сама позвонила мне всего полчаса назад.