В сумерках
Шрифт:
Пассажирка захохотала. Она держалась за борта скачущей по волнам лодки и тряслась от смеха. Потом сказала:
— Ну и фруктик ты, оказывается! С косточкой!
Я фыркнул
— Ох и перетрусила же я… Уже пожалела, что и связалась с тобой. Поехала бы перевозом или через мост на трамвае… Ты из какой школы?
Я назвал не ту, в которой учился.
— А-а, — протянула она, — а девочек с нашей фабрики прикрепляют к шестой…
Лодка ткнулась в гравий берега.
И опять, хватаясь за мои плечи, со своей прежней, особой, полупонятной улыбочкой она быстро прошла по борту и прыгнула на берег. Прыгнула так, что платье взметнулось вверх, она, поспешно присев, прижала его руками к ногам, выпрямилась, радостно бросила мне: «Всего!» — и побежала по дорожке вверх.
— Всего, — ответил я, но она, конечно, не слышала, потому что успела уже далеко убежать, да и к тому же ей было не до меня. Наверно, и забыла уже про наши разговоры и пароход.
Ну
Куда это она, интересно, так спешит?
Я оттолкнулся от берега и поплыл по Двине.
Смеркалось, и вместе с сумерками на реку медленно опускалась тишина и прохлада. И грусть. Смутная, тихая, неопределенная грусть. Мне было пятнадцать, я кончил седьмой класс, и так не хотелось уезжать отсюда, из этого города, от этой реки. И что-то томило, стискивало, ломало меня изнутри. Зажглись первые бакены, и стало еще темней и неопределенней. Я греб и греб, до боли сжимая весла, сжимая так, точно хотел раздавить твердые рукояти, и от этого становилось немножко легче. Немножко и на минуту. Я не любил, я терпеть не мог себя за свою неловкость и за эту тихую, смутную, немальчишечью грусть.
Ну зачем я отозвался на ее голос? Зачем взялся перевезти ее?
Я греб и греб, и у бортов всхлипывала темная притихшая вода и скрипуче взвизгивали металлические уключины.
1963