В Суоми
Шрифт:
— Кто?
— Унха, тот, который имеет два штрафных месяца.
— На неделю в холодную!
И фельдфебель, не желая мешать любовным утехам господина поручика, щелкнув каблуками, откозырял, а поручик взял книжку и, обращаясь к портрету, снова начал вкрадчивым голосом:
— «Финский язык богат и силен и благозвучен не меньше греческого. И с помощью этого языка мы создадим литературу, которая вытеснит все прочие, мы создадим финскую цивилизацию, новую, свежую культуру, которая победит все старые и отжившие. И кто знает, может быть, в нашей среде
И тогда фельдшерица подошла к нему, положила руки ему на плечи.
А солдат Унха пошел в холодный и темный карцер и там на воде и хлебе отсидел положенные семь суток; он ругал Лалуку страшнейшими из всех ругательств, которые мог придумать, — монтекками и капулеттами…
По окончании срока службы Унха был демобилизован и пошел работать в лес, нанялся вальщиком в этом же приходе у акционерного общества «Кеми», на участке Керио. И все же ему еще два раза пришлось встретиться с поручиком.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Первая встреча произошла тогда, когда поручик, едва только установился санный путь, поехал по рабочим баракам вербовать добровольцев в «карельскую» армию.
Белая карельская авантюра уже началась. Отдельные отряды лахтарей добрались до моста через Онду на Мурманской железной дороге и подожгли его. Реакционные газеты кричали о долгожданной и чудесной победе финского оружия, финского духа и требовали немедленного объявления войны Советской России. Была открыта запись добровольцев в карельские отряды. Маннергейм поднял бокал и провозгласил тост «за независимую Карелию».
Английская делегация в Лиге наций и спичечный король Ивар Крейгер подготовляли «материалы», которые должны были оправдать затеянную ими авантюру в Карелии. Поручик Лалука, разъезжая по округу, был уверен, что победа близка и неотвратима. После победы над Советской властью, думал он, надо будет размыслить над тем, каким топом разговаривать с Британией, когда финская армия дойдет до Урала. Он был убежден, что лесорубы будут записываться в добровольческие отряды толпами…
Когда сани застревали в прикрытой легким снегом, но еще не замерзшей грязи, он волновался, торопился, сам помогал вытаскивать их и, запахивая на ходу медвежью полость, ехал дальше. Однажды он попал в одну из лесных хижин, где помещались лесорубы. В нос ему ударил запах портянок и тяжелый дым простого табаку. Бревенчатые стены были черны от копоти.
Он успел сказать только несколько слов, а люди уже заторопились, стали выходить из хижины.
— Господин офицер, нам пора идти на работу, — сказал один из лесорубов, которого товарищи называли Сунила.
Другой спросил, будет ли по случаю восстания «братьев карелов» повышена заработная плата и обойдется ли без мобилизации.
У поручика Лалука першило в глотке и подступали слезы к глазам от спертого воздуха. Он поспешил выйти, а лесорубы, проваливаясь по пояс в снег и увязая в еще не замерзшем болоте, пошли на работу. Скоро поручик услышал стук топоров.
— Это молодую елочку рубят, — сказал
Тот прислушался и согласился.
Солнце сияло в каждой снежинке наста, сосны стояли прямые, высокие. В этом редком лесу было очень много света и было приятно дышать.
Поручик Лалука шел по лесу и думал: «Какая благодать, какое богатство, как хорошо!» Он встретил надсмотрщика, который спорил с пожилым лесорубом.
Тот упрямо твердил, что плата маленькая, лес редкий, приходится ходить и выбирать деревья.
— Больше ходим, чем работаем, а снег глубокий; ни к черту не годный лес, и без прибавки работать никто не станет: на кеньги не выработать!..
— Так ты, Сара, мне угрожаешь забастовкой? — громко, чтобы слышал поручик, спросил десятник.
Лесоруб замолчал, а потом сказал:
— Я тогда перейду на другой участок.
Поручик прошел мимо. А он-то был уверен, что добровольцев будет много — в армии просить сапоги не приходится.
Марьавара жил в лесном бараке рядом с Каллио, а по другую сторону было место Унха. Марьавара мечтал отдать в школу своего восьмилетнего сына, чтобы он стал пастором и пригрел его старость, но дневного заработка в этом проклятом году хватало только на еду, и то при большой бережливости. Мысли о судьбе сына не оставляли Марьавара, и он иногда делился ими со своим соседом Каллио.
А Каллио, набивая табаком свою трубку, смеялся и отвечал:
— Сын тогда о тебе забудет, купит гармонь и будет ее бедным парням давать в аренду.
Марьавара очень сердился и обращался тогда к Унха. Тот поддакивал ему, а потом совсем некстати говорил о том, что в Советской России простой батрак и лесоруб может стать офицером и даже министром.
Засыпая, Марьавара видел во сне своего сына проповедником. Ему очень нравилась егерская шапка Унха с бараньей отделкой, и он обменял ее на свою и в придачу дал фунт колотого сахару.
Как-то вечером в их барак, когда они уже собирались спать, пришел поручик Лалука и стад горячо говорить о Карелии, о великой Финляндии и о том, что в добровольческих отрядах хорошо кормят, обувают и одевают (Марьавара стал внимательно слушать), можно будет кое-что подработать, и, вероятно, каждому участнику освобождения дадут по гектару строевого леса и пахотную землю, а лес в Карелии отличный. И… все молчали.
Каллио думал, что и здесь леса хватит каждому по гектару. И вдруг вспомнил о том, что ему на сплаве говорил Инари и как он тогда ничему не поверил.
«Черт дери, куда запропастился этот Инари, и почему Сунила надул, не зашел за мною осенью, и где он теперь раскряжевывает сосны?..»
А Унха радовался тому, что барак полутемный и поручик не узнает его.
Никто почему-то не записывался.
Десятник объявил, что записываться можно у него утром, перед работой, и вышел вместе с поручиком из барака.
— Что касается записи, то многие бы записались, но… У них это принято называть солидарностью, а поодиночке их уломать совсем не трудно. Вот увидите, — сказал десятник офицеру.