В свободном падении (сборник)
Шрифт:
Я обернулся:
— Он вам такое сказал?
— Не мне. Я разговаривала с его секретаршей, а Джеймс, очевидно, много о вас говорил — как вы вместе учились в колледже. Но я хочу спросить кое о чем, пока вы не ушли. О том, чего я никак не могу понять.
— Хорошо.
Она подняла руку и коснулась моей щеки:
— Почему выдающиеся личности всегда пьют?
Я не ответил, пристально глядя в эти глаза. Наше молчание истончалось, пока не оказалось настолько тонким, что стало прозрачным.
— Вам необходимо быть осторожным, — сказала она. — С алкоголем. Иногда по утрам я ощущаю, как от вас попахивает.
— У меня все будет в порядке.
— Нет. Мне почему-то так не кажется.
Лаборатория.
Сатиш стоит перед схемой, которую я начертил на доске. Я наблюдаю за тем, как он ее изучает.
— Что это?
— Корпускулярно-волновой дуализм света.
— А эти линии?
— Это волновая часть дуализма, — объяснил я, указывая на схему. — Если пропустить ноток фотонов через две щели, то волны создадут картину интерференции на фосфоресцирующем экране за щелями. Волны с одинаковой частотой колебаний взаимно гасятся через определенные интервалы, создавая эту картину. Видишь?
— Да, кажется, понимаю.
— Но если у щелей установить детектор… — Я начал вычерчивать под первой схемой другую. — Тогда он меняет все. Когда детектор на месте, свет перестает вести себя, как волна, и начинает вести себя, как частицы, наподобие струи маленьких пуль.
Поэтому вместо картины интерференции, — продолжил я, — мы увидим два раздельных светящихся пятнышка в тех местах, где эти маленькие пули ударяются в экран за щелями.
— Да, теперь вспомнил. Что-то очень знакомое. Кажется, нам это преподавали в аспирантуре.
— В аспирантуре я сам это преподавал. И наблюдал за лицами студентов. Тех, кто понимал, что это значит, действительно понимал, — подобное всегда тревожило. Я по их лицам видел, как трудно поверить в то, что не может быть правдой.
— Это знаменитый эксперимент. Собираешься его воспроизвести?
— Да.
— Зачем? Его и так уже много раз воспроизводили. Никакой журнал не станет такое публиковать.
— Знаю. Я читал научные статьи об этом феномене. Я понимал его математически… черт, да большая часть моих ранних исследований базировалась на предположениях, вытекающих из этого эксперимента. Но я никогда не видел его собственными глазами. Вот почему я хочу его провести. Чтобы наконец-то увидеть.
— Это наука. Здесь совсем не обязательно видеть.
— А мне надо. Необходимо. Всего раз.
Следующие две недели прошли как в тумане. Сатиш помогал мне с моим проектом, а я помогал ему. По утрам мы работали в его лаборатории. Днем перебирались в комнату 271, где собирали установку. Фосфоресцирующая пластина оказалась проблемой, затем пришлось повозиться с фокусировкой и выравниванием термоионной пушки. У меня возникало чувство, что мы с Сатишем своего рода партнеры. И это меня радовало. Я так долго
Мы рассказывали друг другу истории, чтобы убить время. Сатиш делился своими проблемами. То были проблемы, которые иногда возникают у хороших людей, живущих хорошей жизнью. Он рассказывал, как помогает дочке делать уроки и как тревожится о том, сможет ли оплатить ее учебу в колледже. Говорил о своей семье тамдома — произнося эти два слова так быстро, что они сливались в одно, — о полях, насекомых, муссонах и погубленных урожаях. «Этот год выдался неудачным для сахарного тростника», — поведал он, словно мы были крестьянами, а не учеными. Рассказывал о здоровье матери, о своих братьях, сестрах, племянниках и племянницах, и я начал проникаться тяжестью ответственности, которую он ощущал.
Склонившись над своими микросхемами с паяльником в руке, он сказал:
— Я слишком много болтаю. Наверное, тебя уже тошнит от моего голоса?
— Вовсе нет.
— Ты мне очень помог с работой. Как я смогу тебе отплатить, друг?
— Можно и деньгами. Предпочитаю крупные купюры.
Мне хотелось рассказать ему о своей жизни. О работе в QSR, о том, что, узнав некоторые вещи, хочешь их забыть. Я хотел рассказать ему, что у памяти есть тяжесть, а у безумия есть цвет, и что у каждого пистолета есть название, и это название одно для всех. Рассказать, что я понимаю, почему он жует табак, что я когда-то был женат, но из этого ничего не получилось. Что привык негромко разговаривать с могилой отца. Что прошло много времени с тех пор, когда у меня действительно все было хорошо.
Но, вместо того чтобы поведать ему обо всем этом, я говорил об эксперименте. Это я мог. Всегда мог.
— Все началось полвека назад как мысленный эксперимент. Чтобы доказать неполноту квантовой механики. Физики чувствовали, что квантовая механика несовершенна, ведь математика слишком вольно обращается с реальностью. Но оставалось еще и неприятное противоречие, которое необходимо было устранить: фотоэлектрический эффект требовал, чтобы фотоны были частицами, а результаты экспериментов Юнга показывали, что фотоны должны быть волнами. Лишь позднее, разумеется, когда технологии наконец-то догнали теорию, оказалось, что результаты экспериментов соответствуют математике. А математика утверждает, что можно знать или координаты электрона, или его скорость, но никогда оба параметра одновременно. Математика, как выяснилось, вовсе не была метафорой. Математика — штука очень серьезная. И с ней шутки плохи.
Сатиш кивнул, словно понял.
Позднее, сидя за работой, он рассказал в ответ свою историю:
— Был когда-то гуру, который повел четырех принцев в лес. Они охотились на птиц.
— Птиц?
— Да. И на высоком дереве они увидели чудесную птицу с яркими перьями. Первый принц сказал: «Я подстрелю птицу». Он натянул лук и пустил стрелу, но промахнулся. Затем второй принц попробовал сбить птицу, но тоже промахнулся. Потом третий. Наконец, четвертый принц выпустил стрелу, и на этот раз стрела попала, и прекрасная птица упала мертвой. Гуру посмотрел на первых трех принцев и спросил: «Куда вы целились?» — «В птицу». — «В птицу». — «В птицу». Гуру посмотрел на четвертого принца: «А ты?» — «В глаз птице».