В своем краю
Шрифт:
Перепрыгнул и молодцом пробежал с Nelly по зале.
Тотчас после гросфатера, он, крайне недовольный, но не показывая никакого вида, уехал и, только проходя мимо Сарданапала, сказал ему на ухо: — Сестра твоя дурит опять. Я сюда ездить не буду, если она будет эти финти-фанты строить.
И не одна Варя уехала домой по морозу, несмотря на все уговоры хозяйки, которая позвала даже доктора и при нем спросила, здорово ли это после гросфатера за двадцать пять верст по весеннему холодному ветру ехать. Этот самый доктор отвечал: «да, это скверно; грудь у вас и так часто болит; опасно!»,
— А за дядей опять вернешься, — сказал он в сенях. — Ведь ты не озяб?
— Какое озяб, — отвечал Филипп, — я из коридора все глядел на вас, как вы за хорошенькими увивались. Чемодановская барышня по-моему лучше всех будет... Милашка, просто ахти мне! Да все хороши! Что говорить... И англичанка вышла в розовом платье, Лизе графской говорит: «Лиза, я тебя люблю, когда дай воды!» Другие смеются над этим, а мне ничего! Уж чисто-то по-русски всякая дура у нас говорить умеет на деревне. А она так нежно, не воды,а вади.Дусецка такая, шельма! Нечего сказать, вечеринку важную Катерина Николавна задала. Все хороши! Только вот коптевская Варвара Иль-инишна подкапустила. Что, у них траур по ком, что ли?
— Никакого траура нет! Ступай скорей! Нечего балагурить тут.
В Чемоданове все родные осыпали Анну Михайловну и Любашу вопросами: кто там был и как... Богоявленский присутствовал тоже при этом, отвернувшись ото всех и барабаня пальцами по оконному стеклу.
— Ну-с... Так значит, много вчера мужицкого пота съели, — спросил он Любашу, оставшись с ней один.
— Я не понимаю, что это такое, — сказала Любаша.
— Я тоже думаю, что не понимаете; нельзя и требовать... Я спрашиваю, что все эти наряды, небось, стоили в сумме столько же, сколько стоит десятка два дубленок простых, да избы две новых, да коровушки три... Ась?
— Какой вы, Алексей Семеныч! Какой вы этакий!..
— Какой этакий?
— Такой вот, все на всех сердитесь... Злой, недобрый...
Богоявленский поправил очки, улыбнулся, посмотрел на нее и покачал головой.
— Наивное существо! так вас называет, я думаю, ваш интересный доктор! Он в вас влюблен, это верно! А что вы думаете, кабы я пришел вдруг, да все бы платья ваши посмял, да свечи погасил бы, да вино все, которое ваши поклонники так дули за ужином, если бы я все это отнял да мужикам бы роздал или мастеровым, это еще лучше, из них больше проку будет... так те бы меня злым бы не назвали... Что вы на это скажете?
— Какое же вы имеете право... Кто же вам даст! — с досадой сказала Любаша.
— Право! Эх, Любовь Максимовна! Что такое право? Уж на что ваш чувствительный доктор плох, да и тот смекнул это: говорит, что закон есть суррогат добрых нравов.
— Что такое суррогат, вы мне скажите... Как вы любите слова такие употреблять...
— Это я в семинарии, Любовь Максимовна, привык к книжности... Схоластика!.. Вот вам еще... опять не поняли... Вы запишите да у своих джентльменов и спросите...
— Все
— Милькеев еще лучше других... Живой человек, не застыл, не даст заснуть себе... Милькеев еще перед другими молодец; ну, а еще-то кто?
— А Лихачев Александр Николаич? а Николай Николаич, предводитель!
— Нашли кого! Один псарь, другой все о легальном развитии дичь порет... Слыхали и мы... И нашим и вашим: как бы и перед мужичком полиберальничать, и дворянский окладец сохранить. Фарисей! Дома лампадку держит, чтоб мужики ему больше верили...
— А сама Катерина Николавна какая добрая... Мужиков хотела давно на волю отпустить с землей — не пошли...
— Расчухали, видно, что царской милости ждать не вернее ли будет! Впрочем, Катерина Николавна ничего еще, и знаете, есть французская поговорка: в царстве слепых кривые королями бывают... Так, разумеется, Катерина Николавна ваша между другими кривая... Хоть одним глазом, да видит... Это, Любовь Максимовна, французы так умно говорят, а не я...
— Я не люблю французов, — отвечала Любаша. — Вот еще вам Nelly, англичанка, какая милая!
— Напрасно французов не любите; они молодцы, как раз нос утрут тому, кто зазнался; a Nelly этой я хоть и не знаю, да не думаю, чтобы из Англии что-нибудь могло быть доброе... Самый подлый народ... Все равно, как Николай Николаич Лихачев, и туда и сюда... Либеральничают-либеральничают, а сами ни с места... Да впрочем, на что вам все это говорить, вам это скучно слушать... Скажите-ка лучше, что Варвара Ильинишна блистала там или нет?
— Нет, — отвечала Любаша, — я ей говорила, чтобы она дикого платья не надевала; нехорошо было, да и кажется, она рассердилась, что с ней мало танцовали... Я боюсь, не грустит ли она, бедная. Вы бы съездили сегодня...
— На цуфусках? — спросил Богоявленский.
— Нет, надо похлопотать... Только вы уж не дразните ее...
— И мы ведь люди, и мы ведь люди, Любовь Максимовна. Не один ваш докторок человек, Любовь Макси — мовна. Достаньте лошадку, мы съездим... Отчего же не съездить...
Любаша выхлопотала Богоявленскому лошадь, и он застал Варвару Ильинишну в блузе, на диване; около нее читала по складам дворовая девочка Саша, которую Варя давно уже учила, как могла. Предсказание Руднева сбылось: бок и грудь заболели. Сарданапал куда-то уехал; и они могли одни просидеть целый вечер.
Варя приняла Богоявленского с радостью и, не скрывая своих чувств, благодарила его.
— Не за что! — отвечал семинарист, краснея, — ну, как вчера?
Варя помолчала с минуту и, выславши вон Сашу, сказала: — Верно уж знаете, коли приехали! Правда ваша, что люди гадки... Так гадки, так уж гадки, один Бог знает, как...
— И без Бога мы с вами знаем, Варвара Ильинишна. О прошлом что вспоминать — вперед лучше урок...
— Дома-то как покойно, как хорошо... Особенно как этого осла нет — брата... От радости душа вся изныла, что одна... Лежишь тут одна... Тихо так все, вдруг птички запищат, начнут в карниз ноготками скрестись... и побежит-побежит что-то по сердцу... Эта комната угловая; слышно, как они под крышу лазают...