В своем краю
Шрифт:
Федя уж скакал навстречу коляске.
— Тише, тише, Трофим Павлыч, — заботливо распоряжался он, обращаясь к кучеру... — больная, знаете...
Скоро радостная толпа окружила коляску; все увидали, что Маша улыбается и что доктор покоен, посмеялись с минуту и поскакали на гору, вперегонки. Только Федя остался у коляски; он взялся быть вплоть до ночлега курьером при сестре и через каждые четверть часа догонять всадников, извещая об ее положении. Он очень скоро познакомился с Рудневым и рассказывал все, что попало.
Ласковое лицо его с ямками на щеках беспрестанно
— Такой уж идиот, — заметил Федя сам про себя и продолжал без остановки. — Я, доктор, идиот. Это меня прошлый вторник... нет в среду... да еще поддиктовка была... Вы знаете, что такое поддиктовка? Какие сестра моя ошибки делает до сих пор «под диктовку». Что это такое, скажите? Смыслу нет вовсе! Кто идиот после этого — она или я?!
— А кто вас идиотом зовет?.. вы сказали...
— Вот m. Баумгартен... наш... Как вам сказать, он человек добрый... сопрел только маленько.. Потлив... Очень неприятные у него руки... »Капли холодного пота выступают!..» Это он в классе на нас кричит: будто у него от нашей лени пот выступает. А уж у него природа, норов такой — мокрота! И вдруг, как завертится, затопчет — страсть! Вот Ваську Милькеева мы не боимся... Сначала так жутко, боязно маленько было. Воззри в леса на бегемота, что мною сотворил с тобой! А мы, знаете — лягушки, просящие царя... Видим чурбан, такое страшилище... и боимся. А после... Сначала такой суровый... А потом, вышел в сад и говорит: «Дети, хотите со мною играть?» Мы его за ноги да на сено и свалили! С тех пор ладно живем. Вот барышня, это первый друг — невеста Васиньки нашего, Мария — невеста с объеденными ногтями... Самоедка! Сама себя ест...
— Федя, полно болтать глупости, — сказала Маша, — у меня голова уж закружилась...
— Эх .. Трофим Павлыч, — продолжал он, обращаясь к кучеру, — Трофим Павлыч. Что, как Лукаша ваша поживает?.. (И, не дожидаясь ответа, Федя обратился к Рудневу). Это — сестра Трофима Павлыча, знакомая мне кухарка... Я люблю к ней летом на сушила ходить... Летом я учусь скверно... Вот Мосенька... Винокура Исаака знаете? Его Мосенька... Сердце, злой тиран, тиран... Он поет эту песню... Так тот и летом и зимой всегда прилежен...
Маша смеялась до слез, слушая брата.
— Что это он говорит? Я половину не понял, — спросил ее Руднев с удивлением.
— Он всегда так, — отвечала усталым от смеха голосом Маша.
Но Федя уже был далеко: он поскакал повестить, что дела идут отлично.
— Барышня смеется, — сказал он матери.
Уже было часов восемь вечера, когда приехали в большое село; ночевать остановились у одной богатой расколь — ницы, которая за табак не сердилась, и по старому знакомству, и потому, что хату внаймы отдавала новую, а не ту, в которой сама жила. Вся деревня сбежалась смотреть на троицких господ; многие давно знали Катерину Николаевну и говорили с ней, и Руднев мимоходом слышал, как хозяйка сказала громко при всех: — Э! Уж тебя-то, матушка, никто не боится. Ты уж дюже проста.
Катерина
— Что вам?.. Некогда... Потом вдруг тихо женский голос: — Доктор-то лучше!
— Неправда, не лучше!.. Как можно, у него черты лица гораздо красивее ваших... Вот горе-то! Васька! У-у! Васька! — кричали дети.
— Нос очень красивый... — говорила опять Ново-сильская, — а глаза-то!.. Вот горе-то! Что делать теперь?..
Потом взрыв хохота, а вслед за этим Милькеева дети вытолкали в спину на крыльцо и сами бросились за ним с криком: — На реку!., на реку играть!
За ними вышли Nelly и Баумгартен. Звали и доктора, но Руднев поблагодарил и остался на крыльце.
Бабы деревенские и дети разошлись скоро, потому что коровы и овцы вернулись с поля. Тогда Руднев закурил сигару и с большой радостию отдался опять размышлениям о том, какие это люди окружают его и какую пользу можно будет извлечь из этого тяжелого для него путешествия. Не определит ли он наконец какие-нибудь психологические или физиологические черты...
«Главное, все они ничуть не конфузятся и никого не стыдятся... Это неестественно... особенно в этом Мильке-еве. Что ему за охота как будто шута и балагура перед этой знатью разыгрывать», — думал Руднев, слегка и невольно прислушиваясь к разговору, который велся в избе между Катериной Николаевной и предводителем.
— Отчего он не приехал, скажите по правде? — спрашивает она.
— Опять то же! Помочь была! Ну, знаете!..
— Неужели до сих пор?..
Потом опять стихло, и слышался только шопот: — Вот уже пять месяцев не пил — с тех пор, как вы ему говорили, — начал опять предводитель, — а вот теперь опять...
— Мы всегда видим только падение, — возразила она, — а не хотим и знать про борьбу, которая была перед этим падением. Вот это несправедливо...
— Вам издали лучше, — отозвался предводитель. «Вот какую славную вещь сказала, — подумал Руднев, — не ожидал я от нее... Эх! опять стихло!..» — Если Самбикин будет завтра, так и он будет, — сказал опять предводитель.
Катерина Николаевна засмеялась.
— Меня радует, что он боится показаться после кутежа... Это обещает... Не правда ли — это обещает?
— Обещает ли или нет, — возразил предводитель, — не в этом беда: женить бы его надо! — и, понизив голос, он продолжал: — У Павла Шемахаева живмя живет. Сестра есть... Тут уже Руднев не слыхал ничего, кроме возгласа «лихая!», и когда Николай Лихачев спросил опять погромче: «А Милькеев около Nelly вашей все еще выпус — кает крыло?» — Руднев сошел с крыльца, не желая быть нескромным поневоле и услыхать какие-нибудь тайны.