В Тайге
Шрифт:
— Кто это?- спрашивает Санча.
— Не знаю.
Гринча торжествующе смотрит на ребят.
— А я знаю!
— Горностай облинялый? Дюже велик! Угадайте? Это соболь!
— Не ври!- восклицает Санча, не веря, что перед ними только что был драгоценный зверок.
— Тятька купил зимусь двух таких же за шестьдесят рублей, а ему давали сто. Теперь, весной, он ничего не стоит. Подпаль. Шерсть лезет!
Санча долго смотрит на нору, и в его голове возникает мечта о том, как он настоящим охотником будет ходить
— Вот горностай тоже похож на соболя и белый весь, как снег, а цена маленькая. За рубль берут.
— А белка еще дешевле,- солидно, чувствуя себя знатоком, говорит Гринча,- шестьдесят копеек красная цена!
— А хорек? Какой он будет: и рубль и три рубля.
Занятые разговорами, ребята входят на гору. Словно измятые беспорядочными складками, зеленые ковры брошены вокруг, насколько хватает глаз. Измученные дети падают на землю, тяжело дышат ртами.
Вдруг они видят за полоской речушки, которую переходили, серый дым.
Он охватывает речку и уже ползет по хребту. Горит тайга.
Вспомнив, что они не загасили костер, ребята опускают головы, сознавая сделанное преступление.
Санча кричит на Гринчу:
— Не залил огонь, язвите! От этого и зверь уходит!
— Все виноваты,- говорит Петча.- Бить нас надо за это!
Дети сумрачно смотрят на столбы желтого дыма, поднявшегося вдруг из тонкой, серого, похожего на туман.
— Ну, ладно,- плюет на руки Петча и берет топор.- Теперь не воротишь, надо в ночь готовиться. Кабы не пришел гость в кожаных обутках…
8
Солнце еще не думает всходить, а облака уже горят золотым огнем на бирюзовом чистом небе. Тишину не нарушает ни один звук. Даже Полкан, будто понимая предутреннюю торжественность, отряхается от росы без обычного хлопанья ушами.
Ребята полудремлют. Фантастические обрывки мыслей, мешаясь с тишиной утра, рождают в них особое настроение. Они и детски беспомощны, и в то же время могучи, так как шагнули за черту, где их собственные глаза, руки и ноги, есть все, что дано для жизни. Ни отцов, ни матерей, ни соседей…
Первая птичка пискнула на дереве. Мышь прошелестела в траве…
Петча чешет спину и ногой подвигает в костер обгоревший конец. Не хочется подниматься. Пока не вставали, как-то легче, словно во сне все это.
И вдруг из далеких краев, где есть люди, через зыбуны, речки, хребты выплывает эхо ружейного выстрела. Оно распалось, расплылось, упало в болото и в щетину тайги…
Ребята все на ногах. Одновременно раздаются три возгласа
— Слышали?!
Но как ни напрягали слуха, не могли уловить, где родился звук. Санча, схватив свою десятифунтовую турку, прижимает к плечу. В тайгу мчится выстрел, словно крик заблудившихся. Солнце показывает холодный край. Эхо выстрела блуждает по горам. С шумом в ушах от напряжения ребята ждут ответа.
— Охотник какой-нибудь…
— Последний хлеб,- говорит Гринча и, вывернув сумку, высыпает две горсти крошек на разостланную тряпицу.
Едят неторопливо, берут щепотью, стараясь соблюдать очередь.
— Ну, теперь куда пойдем?
— Как шли, так и пойдем!
Ружья тянут плечи, пустые сумки болтаются, как лохмотья. Идут гуськом, теряются в красных колоннах соснового леса, под густой зеленой кровлей. Начинается спуск. Санча стреляет первого попавшегося рябчика.
— На обед есть один!
— Соли поменьше класть надо. Без хлеба туда-сюда, а без соли и рябчика не съешь.
Под лапчатыми пихтами еще иней. Солнечный свет сюда не проникает совершенно. На стволах и на ветвях зеленый мохнатый мох. Шаги не слышны, ноги тонут в тусклой цветной перине. Петча круто свертывает влево.
— Подождите, ловушки чьи-то!
Старые, полусгнившие расклиненные бревешки, разбросанные там и сям, вросли в мох. Частоколы развалились.
— Это тятькины ловушки!- радостно сообщает Гринча,- ей-богу наши!
— А почему ты их узнал? Они у всех одинаковые.
— Он помолился на ночь, вот ему и снится. Наши!- сердится Петча.
Но от бревешек и жердочек веет надеждой. Далеко ловушки не рубятся, где-то близко люди.
— Теперь так и пойдем напролом,- заявляет Санча.
Скоро новый признак человека находят ребята. Они упираются в лесной завал. Подрубленные и поваленные в одну сторону деревья, образуя изгородь, тянутся с низин и теряются в подошве хребта.
— Для скота, однако?- спрашивает робко Гринча.
— Да, для вашего,- роняет Санча.
Петча, молча, забирает в сторону, идет поодаль.
— Эй, дальше обходи,-кричит он,-в яму ввалитесь!
— Где?!
— Ты ее не увидишь, так делают, чтобы не видали. Не слыхали, как сохатого ловят в яму? Идет он, например, как мы шли, ему загородка навстречу. Упрется в нее и вроде вас пойдет возле. Думает обойти, а тут как раз и ввалится в яму.
Спины у ребят подбадриваются, головы держатся веселее.
— Теперь мы куда-нибудь выйдем!
— А ты, Гринча, все носишь бересту? Бабы так за грибами, за ягодами ходят: в одной руке корзинка, в другой береста. А увидят «его» и спички забудут куда засунули. Было один раз: нагнулись бабы, чернику горстями берут, а собака ихняя и погони «его» из кустов, тоже ягоду собирал. Напугался,- невзначай она на него наскочила, ну, «он» и прет без разбора на всех четырех, земли не чует. Понос с ним от страха бывает. Бабы, как увидали, на них катится косматый, корзинками накрылись и пали наземь. Он через них махнул и не приметил. Обдал все наряды из зада, как из пожарной кишки. Тетка Марья рассказывала.