В тени алтарей
Шрифт:
Ректор опять переменил очки и с минуту молча вглядывался в лица семинаристов. Эффект был невыразимый. Нахальный цинизм письма подавил одних, других пристыдил, третьих испугал. Не один из них думал со страхом, что письмо могло быть адресовано и ему. Еще больше было таких, которые и сами кое в чем провинились на каникулах, особенно с точки зрения ректора. Большинству самые невинные вещи теперь казались сомнительными. Даже скептически настроенный Касайтис, который привык ко всему относиться равнодушно, на этот раз почувствовал, что стоит перед серьезным вопросом. Йонелайтис и Серейка боялись, что начальство нападет на след их кружка, так как после подобных встрясок
Васарис был потрясен. Некоторые фразы этого ужасного письма как будто относились непосредственно к нему. Ему казалось, что Петрила-то уж, наверное, подумал о нем и Люце. Готовый себя осудить, он ждал, что еще скажет ректор.
А ректор, все еще держа дрожащей от волнения рукой письмо, заговорил опять:
— Вот что пишет тот, который всем вам жаловался, что его исключили несправедливо. Я полагаю, что теперь вы понимаете, почему его исключили. А какова главная причина падения этого несчастного? Причина та, что он обмирщился, не избегал опасных знакомств, особенно же с лицами другого пола.
До самого конца урока говорил им ректор об этих опасных знакомствах, о добродетели, приличествующей духовным лицам, и о том, как вести себя на приближающихся каникулах.
Угрожая, бранясь и запугивая, он требовал, чтобы каждый провинившийся теперь же исправился либо покинул семинарию, потому что позже он не найдет пощады.
В течение нескольких дней в семинарии только и было речи, что об этом письме. Все осуждали автора. Лишь несколько бывших друзей Радастинаса говорили, что он преувеличил свои подвиги и сам себя оклеветал, желая показаться лихим парнем. Это заступничество несколько смягчило его вину в глазах щепетильных семинаристов.
— Велика важность, — как-то сказал Касайтис, гуляя с Васарисом. — Когда поймают семинариста, делают из этого историю, а ксендзу и не такое с рук сходит.
— Лучше ты его не оправдывай! — возразил Васарис. — Надо избавляться от дурных семинаристов, чтобы не было дурных ксендзов.
— Это ни к чему не приведет, — спорил Касайтис. — Пока мы в семинарии, никто не может сказать, какие из нас получатся ксендзы.
— Так ты считаешь, что Радастинаса надо было посвятить?
— Я ничего не считаю, просто думаю, что вся эта история не стоит выеденного яйца и незачем было поднимать такой шум.
Однако на Васариса произвели глубокое впечатление и причина исключения Радастинаса и слова ректора. Этому впечатлению не давал изгладиться духовник. Во время бесед и медитаций он неизменно развивал мысль ректора, придавая ей религиозную окраску, ставя семинаристов перед лицом бога, напоминая о том, что ждет их в этой и в загробной жизни. Часто после таких размышлений Васарису было стыдно вспоминать, как он сидел с Люце на Заревой горе и мечтал о всяких пустяках. Его решение отказаться от этого опасного знакомства было твердым и искренним.
А тут еще прибавилось другое обстоятельство: семинарское начальство с разрешения епископа постановило посвятить всех третьекурсников в четыре низших чина. Никакого практического значения это посвящение не имело, потому что никакими обетами левиты еще не были связаны, они могли стать мирянами и жениться. В семинарии была хорошо известна поговорка, которую повторяли со смехом: «quattuor minores ducunt uxores» [74] . Однако теоретически и по традиции считалось, что эти посвящения вводят в духовное сословие и дают кое-какие привилегии. Поэтому перед посвящением третьекурсники
74
Четыре младших чина идут венчаться чинно (латинск.).
Во время этой реколлекции Васарис снова углубился в себя, тщетно ожидая благодати, и снова успокаивал себя высказываниями церковных авторитетов и надеждами на будущее. К посвящению он готовился с величайшей решимостью, ведь ему казалось, что он уже победил свой главный порок и окончательно порвал знакомства с «лицами другого пола».
Сами посвящения прошли незаметно и не произвели на него никакого впечатления. Тотчас после молебна третьекурсники, стоявшие попарно перед алтарем в пресбитерии, поочередно приближались к епископу и принимали его благословение. При этом им выстригали на темени клочок волос, и они выполняли символические процедуры — касались рукой сткляницы, курили ладаном, звонили в колокольчик и поворачивали ключ в дверях ризницы. Исполнение этих ритуалов было самым веселым моментом посвящения. Они подмечали, как у кого звенит колокольчик, как поворачивается в замке ключ, и не могли удержаться от улыбки при виде серьезных мин, с которыми товарищи выполняли все эти действия.
Вернувшись после посвящений, семинаристы, как в памятный день облачения в сутану, снова стали центром всеобщего внимания. Старшие и младшие товарищи приветствовали их и оделяли образками в память quattuor minorum ordinum [75] . Новопосвященные просили кого-либо из старшекурсников впервые пробрить им тонзуры. Это была нелегкая работа, и она требовала опыта. В семинарии были свои специалисты, которые брили не слишком высоко и не слишком низко, не отклонялись ни в одну, ни в другую сторону, старались, чтобы тонзура была не большой и не маленькой, потому что все это было очень важно. Чаще всего состригали на темени волосы, потом прикладывали к нему серебряный рубль и очерчивали карандашом границы будущей тонзуры.
75
Четыре низших посвящения (латинск.).
Каждый радовался своей тонзуре, чувствуя, что поднялся по семинарской иерархии на одну ступень и сделал важный шаг по пути к алтарю. В дальнейшем посвящение в иподиаконы должно было окончательно определить их будущее, отлучить от мира, связав обетом вечного целомудрия.
В тот же вечер семинарист Йонелайтис встретил в саду Васариса и сообщил ему, что получил письмо от Варненаса.
— Хорошо, что он адресовал не на семинарию, а на одного знакомого ксендза, который мне его передал, иначе письмо было бы вскрыто. Там есть и о тебе. Но Варненас осторожен. Опасные письма не адресует в семинарию.
— Что же он пишет?
— Пишет, что прочел твои последние стихи, что твоя техника усовершенствовалась, но стихи холодноваты, хотя в них и много пафоса.
— Что такое пафос? — не понял Васарис. Но этого не знал и Йонелайтис.
— Вероятно, Варненас хотел сказать — торжественности, энтузиазма.
— Что ж, это хорошо. Так и Майронис писал. Я обсуждал этот вопрос с Эйгулисом. Он мне советовал именно так писать.
— Мне тоже понравились твои последние стихи. Валяй в том же духе! — поощрил председатель.