В тени алтарей
Шрифт:
— Ну как, привыкаешь к семинарии? — начал Варёкас.
— Почти совсем привык.
— Нравится?
— Нравится не нравится, а ничего уж не поделаешь, — неохотно и вяло ответил Васарис. Но Варёкас не успокоился.
— Как ничего? Если не нравится, так бросай.
— Еще слишком рано, сперва надо подождать, оглядеться.
— Если теперь слишком рано, потом будет слишком поздно. Запомни мои слова, — многозначительно сказал Варёкас. — Давай-ка поговорим откровенно, — продолжал он, — хоть ты и не бог весть кто, но по крайней мере не доносчик. Тебе я могу довериться, а ты мне тем более.
У Васариса был готовый ответ на этот вопрос, но сказать его так скоро он не решился бы ни Варёкасу, ни кому-либо другому; в таких случаях он часто, сам того не замечая, отделывался общими фразами.
— Как зачем? Перед ксендзом открывается широкое поле деятельности. Он во многих отношениях может быть полезен обществу.
— Так, так. Говоришь, как по-писаному, — иронически улыбнулся Варёкас. — Конечно, ты искренне мечтаешь стать достойным ксендзом?
— Совершенно искренне.
Минуту они шли молча, потом Варёкас начал опять.
— Скажи, ты знаешь, как живут ксендзы?
— Нет, не знаю.
— Разве тебе никогда не случалось гостить в усадьбе у настоятеля или бывать там хоть на престольном празднике?
— Нет, у настоятеля я никогда не был. Варёкас торжествующе свистнул.
— Ну, конечно, в семинарию больше такие идут, которые ничего не знают, не ведают. А я, брат, видел, как живет духовенство. У меня дядя ксендз, он меня и учиться послал. Я знаю жизнь лучше, чем вы все вместе взятые.
Васарису было известно, что это не пустая похвальба. Варёкас оставался по два года почти в каждом классе и был намного старше своих товарищей. К тому же ему покровительствовал богатый дядя-настоятель, и он, действительно, мог неплохо познакомиться с бытом духовенства.
— Я себя никакими иллюзиями не тешу. Комедия, брат, все одна комедия! — Варёкас с пренебрежением махнул рукой.
— Что комедия? — не понял его Васарис.
— Все! И молитвы, и медитации, и обряды — все комедия! Скажи мне, как у тебя с медитациями, испытаниями совести? Можешь не отвечать — сам знаю, что половину проспишь, половину промечтаешь. По крайней мере две трети поступают так же, как ты и я. А знаешь ли ты, что получится из этих добрых, честных семинаристов через десять-двадцать лет?
— Конечно, — поколебавшись, сказал Васарис, — получатся разные люди.
Варёкас усмехнулся: — Разные? Половина из них будет возмущать прихожан каким-нибудь явным пороком. Один станет пьяницей, другой картежником, третий сойдется с экономкой настоятеля или местечковой барынькой. Остальные, допустим, будут честно выполнять свои обязанности, то есть станут хорошими церковными чиновниками. Из них по меньшей мере у половины не окажется ни искорки пастырского духа. Останется процентов двадцать пять истинных ксендзов. Но я тебя уверяю, что даже это слишком оптимистический расчет.
«Циник!» — подумал Васарис. Немало таких попреков по адресу ксендзов он наслышался еще в гимназии, но считал их наветами врагов церкви.
— Так почему же ты сам поступил в семинарию? — не без язвительности спросил он Варёкаса. Но тот отнесся к вопросу серьезно, точно ожидал его.
— Я поступил, заведомо зная, что буду плохим ксендзом. И хотел стать таким, поступил исключительно ради карьеры. Ксендзам
Слушая его, Васарис ужаснулся. «Вот, — подумал он, — какие типы встречаются среди моих товарищей. Неужели он серьезно говорит это?» А Варёкас точно угадал его мысли.
— Правда, я ужасный человек, дружище Людас? — и он взял Васариса за локоть. — Все, что я сказал — чистая правда. Ты можешь меня ненавидеть, но знай, что такие же надежды лелеют многие из тех, которым остается два шага до алтаря. Только не осмеливаются себе в этом признаться. Воображают, что они не такие, но поступают именно так.
Тут их обогнали два пятикурсника. Один из них, статный, рослый, с самодовольной физиономией, в хорошо сшитой сутане, аккуратно подстриженный и причесанный, что-то живо и весело рассказывал другому. Варёкас проводил его презрительным взглядом.
— Видишь этого бугая? Он фаворит прелата и уже посвящен в диаконы. Прошлым летом я встретился с ним на одной свадьбе. Ты бы видел, что он выделывал, когда напился. Валил девушек на постель. Потом стал приставать к моей сестре. Еще бы немного, и я бы ему заехал в морду. Этот далеко пойдет! Знаю, что меня он терпеть не может. Наверное, через прелата попытается выжить меня из семинарии. Но, конечно, опоздает.
— Что же ты думаешь делать? — спросил Васарис.
— Я сам раньше уйду. Это дело решенное.
Васарис не сразу нашелся с ответом, а Варёкас продолжал:
— Вижу, брат, что ошибся. Стать ксендзом ради карьеры можно, только обманывая себя, только усыпляя свою совесть или веря в свою правоту. Иначе это невыносимо. Слишком тяжело. Шесть лет семинарии могут вынести либо искренне верующие, либо обманывающие себя, либо толстокожие верблюды. Ни к одной из этих трех категорий я не принадлежу. И комедии этой ни за какие деньги не выдержу. Одни церемонии чего стоят! То бери свечу в одну руку, то в другую, то опустись на колени, то поклонись, то повернись налево, то направо… Нет, не вынесу я этой комедии.
— Церемоний и я не люблю, — признался Васарис, который со страхом ожидал воскресенья, так как наступила его очередь быть свеченосцем.
— Не любишь, вот. А разве ты не слыхал на реколлекции, что любовь к выполнению обрядов — один из признаков духовного призвания?
Васарис ничего не ответил.
— Знаешь, брат, жалко мне тебя, — опять заговорил Варёкас. — Ну какой из тебя выйдет ксендз? Сколько тебе лет?
— Семнадцать, — признался Васарис.
— Ну ясно, совсем еще ребенок. И много здесь вас таких. Я слежу за вами с первых дней. И за тобой слежу. Не знаю почему, но ты мне понравился. Держишься ты всегда в стороне, никаких дел с формарием не имеешь. Исповеди твои необычайно кратки. Перед утренней молитвой в часовню не заходишь и выполняешь только самое необходимое. Нет, брат, семинария не для тебя.