В тени горностаевой мантии
Шрифт:
— На сей раз, ваша светлость, не я вестница, а, напротив, — к Николаю Ивановичу, аки к оракулу Дельфийскому, за советом.
— Опасаюсь, недосужно ему в сей-то момент, занят… Не смогу ли я пособить?
— Благодарствуйте, только не мой это вопрос. Дело конфиденциальное, и я обожду, ежели позволите.
Салтыкова поджала тонкие губы.
— В таком случае не взыщите. Покину вас, пойду распоряжусь, чтобы доложили, какой высокий гость ждет…
И, кивнув на прощание, она засеменила к выходу.
Анна с облегчением вздохнула. Тонкий слух ее уловил
За окном прозвякали бубенцы, подвешенные под дугой коренника тройки столичного обер-полицмейстера, уже успевшего прикатить и сделать обычный утренний доклад государыне. Анна знала, что грехи у Николая Ивановича были и немалые. Смолоду, снедаемый честолюбием, был он ради карьеры, ради монаршего благоволения, готов на все. И делал все: шпионил, наушничал, тайно и тонко интриговал… Что же, он и сделал карьеру, блестящую даже для представителя такого древнего рода.
Дальше Анна не успела додумать. Дверь скрипнула и из нее шаркающей походкой, припадая на ногу, вышел граф. Он зажмурился, попав в полосу яркого солнечного света и, как бы не заметил фрейлины. Но тут же приоткрыл глаза и, изобразив на сморщенной роже гримасу, которая должна была означать радостную улыбку, запел тонким голосом:
— Матушка, Анна Степановна, чем обязан удовольствию?..
Старый честолюбец терпеть не мог фрейлин, но Анну от остальных отличал и побаивался. Во всем же остальном относился к ней так, как и должен был относиться такой стручок к высокорослой и пышнотелой даме. Глазки его масляно заблестели, он ловко поймал руку фрейлины и с причмокиванием поцеловал. В общем-то Салтыков был вовсе не так стар, каким представлялся. Год, другой отделял его от императрицы, но, несмотря на постоянную заботу о своем здоровье, выглядел он куда старше.
— Вы, голубушка, как всегда — Минерва. Истинно Господь счастье послал начать день, вас увидевши, богиня… Ах, кабы годочков этак сорок долой…
Он захихикал, потом закашлялся. Анна перебила.
— Полно граф… Мне ли не знать о вашем здравии и сбыточности…
Маленькие карие глазки Салтыкова остро блеснули из-под полуопущенных век. Он замахал ручками.
— Ах, Анна Степановна, Анна Степановна, вам хорошо шутить. При такой-то телесности, красавица. А мы что, мы разве можем, на что надеяться…
Анна была прекрасно осведомлена, что в девичьей салтыковской усадьбы обреталось до двенадцати ладных крепостных девок. И что особенно любил Николай Иванович дев дородных, большегрудых с объемистыми post'eriеures <задницами (фр.)>. К этой части тела граф питал нежность поистине благоговейную. Говаривали, что его успехи при Дворе великого князя в немалой степени были определены не токмо тем, что Салтыков оказался ниже Павла Петровича ростом, но и… одинаковыми пристрастиями. И хотя его сомнительным комплиментам была грош цена, они создавали некую приятную теплоту,
— Ладно, ладно, все знают, какой вы известный flatteur и lovelase <Льстец и ловелас (фр..).>… Но я к вам по делу и за помощью.
— Боже мой, сделайте милость, поведайте. За счастье почту и в лепешку расшибусь, чтобы угодить вашему превосходительству…
— Ну, такой жертвы от вашего сиятельства я не потребую. А расскажите-ка вы мне про своего prot'eg'e…
— Свет очей моих, Анна Степановна, да какой такой протеж у меня быть-то может? Свят, свят. Оборони Господь от недостойных…
— Ну, почему же от недостойных? О таковых я бы и сама все знала и не спрашивала. А тут не по своему хотению да любопытству…
— А что, али смена караулу пришла? Красный-то кафтанчик, Мамона прегордый али съехал?
— Полно, Николай Иванович, поранее меня все сами изволите знать. Зачем спрашиваете…
— Ну да, ну да… Конечно, хотя ранее вас, ласточка вы сизокрылая, никто ничего не вызнает.
— Пусть так, ваше сиятельство. Не стану спорить. Мы ведь с вами знаем, кто чего стоит. Я нонче к вам с открытой душою, будьте и вы откровенны…
— Ага, ага. Я-то ведь вот он, весь как на ладошке, простота. — Он еще что-то пробормотал про себя, но Анна, обладавшая весьма тонким слухом, который еще обострялся в минуты возбуждения, разобрала: «Слава тебе Господи, стало быть, клюнуло». Она подумала: «Правильно Анна-то Никитична к его сиятельству направила. Вон оно из чьего гнезда птенчик-то выпорхнул. Про сие в герольдмейстерской не расскажут».
Между тем Николай Иванович, очевидно, перебрав в уме возможные варианты, решил, что с Протасихой он может особливо не скрытничать.
— А я, матушка вы моя, намедни думаю, что это грустна-то так лебедушка наша белая. Кругом молоды мужчины вьюнами вьются, а она и не глядит ни на кого. Глазки заплаканы. Его светлость из Преображенского полка отставного секунд-майора прислал. Видный мужчина секунд-майор Казаринов. Да только…
— Только секунд-майоры, вы хотите сказать, у нас уже бывали?
— Вот-вот, радость вы моя, Анна Степановна, именно уже бывали. Да и возрастом секунд-майор уже за тридцать, чай, а?
— Да. Ему уже минуло тридцать три.
— Вот-вот, вы, как всегда все до точности… Спасителя нашего года, так пущай и пострадает. — И Салтыков снова захихикал, глядя в глаза Анне. Она взгляд выдержала. — А ведь были и другие кандидаты, а?..
«Интересно, насколько же старый потатчик в курсе дела сего? — подумала Анна. — Нет ли и возле меня какого соглядатая? Неужто Дуняшу перекупил?.. Нет, вряд ли, скуп больно…»
Салтыков же, в восторге от того, что узнал о внимании императрицы к его ставленнику, продолжал:
— А разве там один Казаринов был?.. Безбородко-то, как родного, Милорадовича вперед продвигает. Курляндец Менгден хвостом метет…