В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю

Холланд Том

Более того, иммигранты являлись не единственными еретиками в Палестине. На границе между христианством и иудаизмом, на ничейной земле, жили упрямые скваттеры – евреи, которые почитали Христа как справедливого человека⁵⁴, и христиане, желавшие видеть храм восстановленным. К какой категории их можно было отнести? Все это – опасные самозванцы, уверенно отвечала церковь, они претендуют на то, чтобы быть и христианами, и иудеями, но на деле не являются ни теми ни другими⁵⁵. Добавьте к этой беспокойной путанице самаритян, которых подозревали в поощрении и воспитании гностиков, и становится ясно, почему епископы, такие как Кирилл, считали смесь вер в Палестине потенциально токсичной. Для ученых его поколения угроза со стороны ереси на Святой земле представлялась, как всегда, пугающей. В конце концов, если иудей может быть христианином, а христианин – иудеем, кто угадает, какие еще чудовищные сочетания возможны?

Ответы на эти вопросы, безусловно, находились в переполненных рукописями библиотеках Святой земли. Надо было только иметь глаза, чтобы их увидеть. Иероним – трудолюбивый книжный червь – с ужасом и восхищением сообщил о внимательном

прочтении «евангелия», написанного на древнееврейском языке, в котором содержалось вредное учение секты назареев. Эти еретики имели наглость заявлять о своем происхождении от изначальной иудейской церкви, которая существовала еще до появления на сцене Павла. Их учение невозможно было назвать иначе как шокирующим. Они утверждали, что Святой Дух являлся не просто женщиной, но небесной «матерью»⁵⁶ Христа. Но это оказалось еще не самым страшным. Для истинных знатоков ереси назареи были всего лишь жалкими новичками. Ведущий специалист церкви в подобных вопросах – епископ с Кипра Епифаний – разглядел бесконечно более опасную попытку отравить верующих токсином иудейства. Объясняя своим шокированным читателям существование христиан, отрицавших Троицу и считавших Иисуса обычным человеком, который подчинялся закону Моисея и поворачивался в сторону Иерусалима, выполняя ежедневные молитвы, ученый епископ указывал на учителя по имени Евион (Ебион). Епифаний утверждал, что это истинный монстр, который смешал иудаизм с омерзительностью самаритян⁵⁷, не говоря уже о сонме других ересей. В итоге создавалось мимолетное видение мира, в котором христиане и евреи забыли свое место, и ничто не могло помешать изобретательному еретику взять понемногу от каждой секты и следовать примеру всех⁵⁸.

Неудивительно, что такие епископы, как Кирилл и Епифаний, за которыми стояли по-боевому настроенные монахи провинции и Римское государство, всячески старались навязать Святой земле ортодоксальную модель христианства. Также неудивительно, что евреи, которым угрожал такой проект, взирали с ненавистью и подозрением на тех своих соплеменников, которые призывали имя Христа. Такие люди, как назареи или евиониты, которых теснили с обеих сторон, уходили все глубже в тень. На поле сражения противоборствующих вер, в которое превратилась Палестина, им ничего другого не оставалось. Ничейная земля в конечном счете оказалась непригодной для существования. Определенно ко времени Юстиниана ни один епископ больше не беспокоился о евионитах, ни один раввин тоже. Их доктрины и их деяния стали настолько призрачными, что почти забылись. Христиане и евреи Палестины, хотя и не выносили друг друга, по крайней мере, были согласны в одном: гибриды недопустимы. В самом буквальном смысле.

Если евиониты и им подобные все же как-то существовали в христианской империи, то лишь на ее границах: на Голанских высотах над Галилеей или в глубинах пустыни⁵⁹. Для тех, кого церковь назвала еретиками, а также для беженцев из Самарии это больше было не землей – лучшим местом для жизни, а дикой неприветливой местностью. В результате сложилась весьма любопытная ситуация: в то время как рубеж между пустыней и Палестиной колонизировали ударные части христианской ортодоксии – монахи и аскеты, он одновременно оставался неким призрачным свидетельством миру, как и раньше, до установления христианства, когда границы между противоборствующими верами были менее четкими. Хотя массивная каменная лавра (пустынный монастырь) провозглашала торжество нового, все равно где-то рядом можно было заметить очень слабые, но, безусловно, присутствовавшие следы более древнего порядка. На территории между Палестиной и Синаем, к примеру, стояли святилища, воздвигнутые племенами, поклонявшимися множеству богов – их называли политеистами. А тем временем в скалах над Мертвым морем отнюдь не редкостью были находки таинственных свитков, которые находили в скальных пещерах, где имелось много книг⁶⁰. В свитках отразились версии иудейских писаний, сказочно древние, со странными и различными вариантами текстов. Ясно, что в условиях сухого климата пустыни вероятность сохранения древних рукописей, давно забытых в других местах, была несколько выше. Возможно, то же самое относилось и к доктринам.

В дикой необжитой местности, за пределами досягаемости христианской империи, никого особенно не заботило, каким богам поклоняются люди, какие книги они читают и какие забытые верования считают своими. В диких местах никто не охранял границы вер, на которых во многих регионах раз и навсегда были построены баррикады.

Волки Аравии

Следы странных аберрантных верований, существовавших в пустыне, периодически проявлялись даже на Святой земле – они были словно песчинки, заносимые восточным ветром. К примеру, в 20 милях к югу от Иерусалима, в месте, расположенном среди открытого пространства, называемом Мамре, каждое лето собирались язычники из-за границ Палестины и отмечали свой праздник⁶¹, корни которого уходили в сказочную древность. В центре находился дуб – старейшее в мире дерево, ни евреи, ни христиане не подвергали сомнению его древнюю родословную⁶². Вдобавок это было любимое дерево Авраама. Возле него все еще стоял выкопанный патриархом колодец. И хотя само дерево благодаря безжалостному вниманию христиан – охотников за сувенирами давно уже превратилось в пень, это не убавило ему святости. В первой книге Библии сказано, что Авраам, сидя в тени дуба, принял трех таинственных незнакомцев, которые принесли ему хорошие новости: его жена Сара, доселе бесплодная, родит ему сына. Двое из трех незнакомцев продолжили свой путь, а третий, проинформировавший Авраама о Его намерении уничтожить Содом, остался и оказался самим Господом.

Ничто не могло быть оскорбительнее и для иудеев, и для христиан,

чем праздник, устраиваемый на таком месте, и, естественно, они не оставляли попыток избавить его от грязного внимания язычников. Еще во времена Иисуса иудейский царь возвел стену вокруг дуба и колодца, имея целью тщательно следить за местом – maqom, – где Авраам стоял перед Господом⁶³. Триста лет спустя Константин пошел дальше и приказал соорудить церковь прямо над дубом. И правильно сделал. Христиане были согласны, что три незнакомца, которых развлекал Авраам, это могла быть только Святая Троица, а Мамре в результате всегда была местом чистой святости, предназначенным для поклонения нашему Спасителю⁶⁴. А значит, рассудил Константин, все притязания язычников на это место – ложь и богохульство. Очищенный от всех непристойных сборищ идолов и испачканных кровью алтарей, дуб стал тем, чем являлся во времена Авраама – чисто христианским деревом.

Однако язычники, забыв об этой очевидной истине, упорно приходили в город. Прошло больше века после попытки Константина запретить их летний праздник, а они все еще стекались к священному дубу, где приносили в жертву петушков, лили вино, бросали лепешки в священный колодец и напоказ отказывались от секса. Подобное поведение, в то время как язычество в других местах на Святой земле подвергалось ожесточенным нападкам и довольно быстро исчезало, требовало немалого мужества.

Большинство участников праздника действительно принадлежали к народу, который на Ближнем Востоке ненавидели, как «самый суеверный и невежественный в мире»⁶⁵. Его презрение к монархам и их законам было давно известно.

Арабы, племена которых рыскали по бескрайним бесплодным землям, раскинувшимся к югу от плодородного полумесяца, могли похвастаться более длинным перечнем варварства, грубостей и дикостей, чем Римская и Персидская империи, вместе взятые. Живя в дальних пустынях, они не знали ни надсмотрщиков, ни чиновников – положение дел настолько неестественное, что даже царь Месопотамии в те далекие дни, когда в Иерусалиме еще стоял храм Соломона, хотел взять его на заметку⁶⁶. Прошло тысячелетие, но почти ничего не изменилось. Арабы так же, как и прежде, не желали пускать корни. Их больше презирали как язычников, которые жили в палатках. И для аристократа во дворце, и для крестьянина в поле вечное непостоянство кочевников являло собой угрозу. То, что арабы, презирающие нормы цивилизации, обладали вечным качеством – свирепостью – под стать пустыням, в которых они обитали, считалось само собой разумеющимся. Они занимали положение ниже, чем люди, но все же выше, чем звери. В сражении для них не было ничего необычного в том, чтобы напиться крови врага. А когда они занимались любовью (по крайней мере, ходили такие слухи), женщины проявляли такую же взрывоопасность и склонность к насилию, как мужчины⁶⁷. Нервные путешественники, осмеливавшиеся выбраться за пределы города или деревни, смотрели на арабов, скакавших на конях или верблюдах, как на самых страшных хищников пустыни: «Как хищный коршун, который, лишь только заметит с высоты дичь, бросается на нее, выпустив когти, они хватают все, что могут унести»⁶⁸.

Оскорбление, которое, несомненно, понравилось бы арабам. Быть свободным и устрашающим, как хищная птица, – это все, к чему они стремились. То, что другие люди презирали как непостоянство, они считали свободой: «Я путешествовал с одним только хлыстом – даже рукоять была без оплетки»⁶⁹. Скакать на коне в одиночестве, видя вокруг только бесконечный горизонт, значило чувствовать себя ничем не связанным – абсолютно свободным, иными словами, полной противоположностью раба. Где бы ни собирались арабы – в вышитом шатре или вокруг костра под яркими звездами, они воспевали хвалу вину, стройным женщинам и воинам, не признающим хозяев. Пусть кочевников пустыни презирали, но их и боялись. Когда персы обвинили демонического царя Дахага в том, что он из их числа, а римляне осудили их за порабощение и похищение людей как пособников дьявола, арабам заплатили своеобразную дань. В конце концов, лучше быть бандитом, чем зависимым человеком. Кто такие подданные шахиншаха или цезаря, чтобы полагать иначе?

На самом деле арабы вовсе не являлись одинокими волками из паранойи их жертв. Земля арабов была в высшей степени суровой. Ни один человек не может выжить среди песков, солончаков и застывших остатков лавы, если никто о нем не заботится. Даже для самого жесткого и надменного воина семья оставалась главной. «Мы следуем путями своих предков, тех, кто разжигали войны и были преданы узам родства»⁷⁰ – это громкое заявление выражает самую суть личности араба. Широкая сеть родственников плавно переходила в племя. Все мужчины, которые могли заявить, пусть даже это казалось невозможным, что происходят от одного имама – отца-основателя, должны были считаться его сыновьями. Связанные одним наследством – традициями и достижениями (Сунной) – воины, которые иначе разорвали бы друг друга в клочья, смогли объединиться, не теряя лица, и обрушиться на банды соперников, которые, в свою очередь, делали то же самое. Великой радостью в жизни араба – даже большей, чем ограбление каравана или убийства верблюдов в честь смуглой красавицы, была ожесточенная вражда с другими племенами. Она давала ему очень многое: честь, возбуждение, иногда даже колодец или два. Тот факт, что подобная вражда была не только постоянной и безжалостной, но и, по сути, бессмысленной, нисколько не ослаблял восторга тех, кто в ней участвовал. Великие деяния предков племени, о которых говорилось в стихах местных поэтов, давали воинам уверенность и вдохновение. Воспоминания о древних сражениях, приукрашенные богатым воображением, могли облагородить даже банальную драку. В результате у арабов прошлое и настоящее часто сливались воедино. Один сравнительно недавний и волнующий эпизод мог долго служить племени, которое запомнило его, проведя линию в бесконечных песках времени. Потом была новая победа, сопровождавшаяся захватом большого стада или красивых женщин, и линия сразу стиралась и забывалась. Знания, которые каждое племя любовно собирало о себе, не имели ничего общего с такой скучной вещью, как хронология. Все было просто: аууат – значит «дни».