В тени невинности
Шрифт:
– Закончил? – спросил я.
Алекс не отозвался. Он как-то странно кашлянул, а затем неестественно выгнулся, заставляя меня замереть от страха. Он вскинул голову, и два совершенно пустых, налившихся темной кровью глаза воззрились на меня. Черные жилы тянулись по всему его лицу, будто слезы. Я знал этот взгляд. Так смотрели только зараженные.
В ужасе я закричал изо всех сил и проснулся. Алекс, настоящий Алекс, сидел на том же месте, что и его жуткая копия из сна. Только этот Алекс смотрел с непониманием, своими совершенно
– Кошмар? – простодушно поинтересовался он.
Я откинулся в кресле, прикрывая лицо ладонью. Меня всё еще немного трясло.
– Как гитара?
– Пришлось повозиться, но оно того стоит.
Алекс продемонстрировал мне натянутые на грифе струны. Раньше эта гитара принадлежала одному из близнецов, Чарли. Он играл довольно посредственно, да и играл редко, предпочитая хвастаться своими умениями. Но в детстве я всё равно завидовал ему.
– Такая приятная, – Алекс провел ладонью по изгибу корпуса. – Будто создана для меня!
Я скептично приподнял бровь.
– Ты играть-то хоть умеешь?
– Вот еще! – надулся мальчик. – Я же говорил, что умею.
– Ты много что говорил.
Алекс показал мне язык и вернулся к гитаре. Провел по струнам, вслушиваясь в звук, и немного покрутил колки (это слово я тоже узнал от Алекса).
– Еще чуть-чуть, зануда.
– Я всё еще жду. Не должны же мои старания пропасть даром.
Он взглянул на мое лицо, останавливаясь на щеке.
– Поверить не могу, что ты выбрался в город из-за струн. Сильно же ты, должно быть, любишь музыку. Ну, или меня.
– Уж точно не тебя.
Алекс рассмеялся.
– Я и не претендую, – он положил корпус гитары на бедро. – Дрался с зараженными?
Я дотронулся до царапины, морщась. После долгой обработки антисептиком щека ныла так сильно, что хотелось ударить себя калиткой.
– Ерунда.
– Не скромничай.
– Нет, правда. Было бы о чем рассказывать. Просто показал стайке зараженных, кто король этого города.
– Да неужели?
– Я серьезен.
– А не боишься обратиться? Может, у них и когти ядовитые!
Я цокнул.
– Тогда бояться нужно тебе. Откушу пару пальцев, потом на гитаре не сможешь играть.
– Я убегу быстрее, чем ты с кресла поднимешься! – весело выговорил он и, понизив голос, будто собирается рассказать самый страшный на свете секрет, добавил: – У тебя толстая задница.
– Что? – я смешался. – Ты опять говоришь какую-то чушь.
– Нет, так и есть. Правда-правда.
– Ой, хватит уже. Ты меня раздражаешь.
Однако впервые за долгое время он не злил меня всерьез.
– Давай, – попытался как можно серьезнее сказать я. – Играй. Я упрашиваю тебя весь вечер.
В ответ Алекс недовольно шикнул:
– Две минуты для маэстро, разве я многое прошу?
И начал перебирать струны. Поначалу медленно, привыкая к инструменту, а затем всё быстрее и увереннее.
– Как с велосипедом, – отметил он. –
Он немного потренировался и принялся за аккорды. Похоже, он и вправду хорошо играл. Стало стыдно за свое неверие – я даже немного покраснел, но Алекс не заметил этого. Он был слишком увлечен игрой, чтобы смотреть на меня.
– Как же там… Начиналось. С ля минора, что ли.
Его пальцы коснулись гитары и вдруг быстро побежали по струнам, стирая в пыль годы тишины. Он будто всю жизнь только этим и занимался.
Возможно ли описать словами всё волшебство музыки? Я уж точно на это не способен, но не могу не попытаться.
Это похоже на синее небо, подернутое серой дымкой и исполосованное белыми лучами солнца. Похоже на закат. Такое же тревожное и восхитительное чувство, когда ты стоишь посреди дороги, а вокруг – пустота. Ты не видишь солнце, но чувствуешь, как оно исчезает в твоих глазах. Еще минута, и опустится сумрак, а потом… Что будет потом понять несложно. Не зря Освальд внес этот пункт в наш свод правил.
"Никогда не выходи на улицу после заката".
Потом – страх и надежда, что-то большее, чем просто слово. Мне судить сложно, ведь я уже много лет не видел заката.
Такой я увидел музыку Алекса. Тревожной, печальной, но завораживающей так сильно, что хотелось следовать за ней, лишь бы услышать последние ноты. Словно ты околдован ею. А еще я вспомнил походы в церковь с отцом. Каждое оттягивание басовой струны, как одна воскресная молитва.
Резко и пронзительно. Витражи в костеле у дома, лик Девы Марии и пьяный голос отца. Я так давно об этом не вспоминал, что почти забыл. Потому что эта память слишком личная и сокровенная. Такая, о которой я не рассказывал даже Освальду.
– Может, – несмело прервал я игру Алекса, – споешь? Что-то более легкое.
Мальчик пожал плечами.
– Как скажешь, – он прокашлялся. – Я как раз вспоминал текст.
– Многообещающе.
Алекс улыбнулся и негромко запел:
– Однажды во сне
Я увидел бескрайний океан,
Где вторя каждой волне,
Печально мне пел капитан.
И в рассказе его соловьином
Я понял только одно:
То, к чему мы так долго стремились –
Песчаное черное дно.
– Эй-эй, стой. Ты опять играешь что-то грустное.
– Разве? По-моему песня о капитане скорее меланхоличная, а не грустная. Это разные вещи.
– Может быть, но… Есть что-то веселое?
Алекс задумчиво почесал подбородок.
– Только баллада про муравья, которого задавили помидором.
– Ужасно.
Он вновь рассмеялся.
– Если хочешь, я могу написать песню специально для тебя. С хорошим концом. Тебе же такое по душе, верно?
Я всегда был человеком сентиментальным, но в моей реальности не было места для такого. К тому же казаться Алексу слишком мягким мне тоже не хотелось.