В тени Нотр-Дама

Кастнер Йорг

Порталы были открыты, и я вбежал в церковь, чтобы скрыться от мертвецов. Я поднялся по винтовой лестнице на Северную башню, и меня схватили крепкие руки, едва я добрался до верха. Он словно поджидал меня — Квазимодо, завернутый в пару бездумно перекинутых тряпок. Он прыгнул из темного угла и затряс меня, как голодный бродяга — грушу. Все снова и снова он бубнил под нос:

— Где она?

Я подвел его к площадке, показал на реку к Гревской площади. Медленно и четко, чтобы он меня понял, я сказал:

— Посмотри на виселицу. Ты узнаешь ее белое платье?

Долго он стоял

с вытянутым туловищем и криво наклоненной головой возле перил и вглядывался в зарождающийся солнечный свет. Я был готов к приступу самоубийства, к тому, что он схватит меня в своей ярости и метнет в пропасть, как это он сделал вчера с Жеаном Фролло. Поэтому я держал некоторую дистанцию от него. Но когда он повернулся с глубоким вздохом, гнева на его лице не было — только бесконечная печаль. Хотя он никогда не мог строить правомерных надежд на Зиту, похоже, он ощущал ее потерю глубже, чем я. Слезы лились по его лицу, когда он проковылял мимо меня к Южной башне. Напрасно я искал утешительные слова — так и молчал, пока не увидел, наконец, как он исчез в колокольне.

Вскоре после этого он изобразил угрожающие звуки, и солдаты на площади перед Собором удивленно взглянули вверх на фасад. Когда я глянул на них вниз, я заметил, что Жеан Фролло лежал на спине на выступе стены. Я увидел его большие черные глаза. Нет, то были не глаза, а пустые глазницы. Вороны полакомились вкусными кусочками и при этом позаботились о божественной справедливости: молодого Фролло постигла та судьба, которую он готовил Квазимодо.

Звук становился все громче и громче, пока платформа между башнями не завибрировала. Это, должно быть, была Большая Мария, которая звучала только по особенным праздничным дням или в часы беды. Я побежал к каморке с колоколами Южной башни и убедился в своих предположениях.

Квазимодо выполнял один работу, что было под силу только дюжине мужчин. Он бил в Большую Марию с такой мощью, что она грозила слететь с балки. Колокольня тряслась, дрожала, раскачивалась. Беспрерывно раскачивался туда и сюда тяжелый бронзовый колокол — и его звонарь висел на нем!

Руками и ногами Квазимодо обхватил язык колокола, как возлюбленный свою невесту в порыве глубокой страсти. Так он танцевал с Марией, ощущал ее вибрацию, которая передавалась ему, рычал и орал с широко раскрытым ртом, что я мог принять за крайнее удовольствие.

Похоже, он не заметил меня. Его мир состоял только из Марии и из него, из могучих звуков колокола, которые могли достичь даже его мертвых ушей, и из раскачиваний, которые он воспринимал каждой жилкой. Если бы он захотел, то расплавился бы с колоколом, как те несчастные оборванцы с растопленным оловом. Видимо, это было бы для него высшим счастьем.

Зажав руками уши, я стоял на колокольне и с недоверием наблюдал за действом. Неужели Квазимодо потерял рассудок и предавался радости своей дрожащей, гудящей невесты —единственной, которая досталась ему, пока Зита висела там, на площади, на виселице? Лишь постепенно я понял, что это было своего рода прощанием — похоронным звоном по Зите.

Я покинул колокольню раньше, чем мои барабанные перепонки лопнули как у звонаря. Даже снаружи, на

платформе, звон был достаточно громким. Я подставил лицо ветру, который можно было поймать здесь, наверху, когда внизу на узких улицах царило безветрие. Но вместо ожидаемой свежести я чувствовал отвращение, ветер принес ко мне запах мертвечины. Мертвые преследовали меня.

Поспешно я побежал в Северную башню, в ведьмовскую кухню Фролло. Дверь была открыта, как и ночью. Для чего ее запирать, если тайна раскрыта? Кроме того, я не верил, что Клод Фролло вернулся сюда. Он должен был ожидать расплаты Квазимодо за похищение Зиты — и за ее смерть.

С сомнением я вошел в когда-то таинственное, а теперь — развенчанное место. Беспорядок был повсюду — больше, чем ночью. Пробирки и кувшины разбиты, жидкости всех цветов — разбрызганы. Они наполнили помещение своими разнообразными запахами, въелись в дерево и камень. Здесь бушевал ищущий или разгневанный. Возможно ищущий, который начал бушевать, потому что не нашел искомое.

Но если Тристан д'Эрмит скрывался за тайной отца Фролло, он не мог быть великим магистром. Или Тристан только разыгрывал ищущего, чтобы обмануть короля Людовика? Он бушевал здесь, чтобы замести следы? Одно бросилось мне в глаза: все книги исчезли из кельи.

Я уже собирался покинуть опустошенное место, но тут заметил греческий росчерк, который был глубоко процарапан на стене: АЫАГКН.

Ананке — рок!

Он не оставлял меня, хотел посмеяться надо мной! Фролло нацарапал буквы в полном отчаянии, или они были знаком? Как всегда, мне больше ничто не могло помочь.

Во мне возникло осознание, что моя миссия в Нотр-Даме выполнена. Здесь больше не скрывалась для меня тайны, и я не испытывал никакой нужды более оставаться писцом у отца Фролло.

Когда я вошел в свою келью, чтобы собрать пожитки, я обнаружил такой же беспорядок, как и в ведьмовской кухне Фролло. Стол и стулья были опрокинуты, матрац распорот, солома рассыпана по полу. И не было книг: книги Гренгуара о кометах, моей переписанной книги и книжечки с моими заметками. Фролло забрал все вещи — или Тристан д'Эрмит?

Кто бы это ни был, но мой тайник в кровати он не обнаружил. Я схватил мои записки и свернувшегося дракона Аврилло вместе с моим малым имуществом. Нет, что бы ни было связано с деревянной фигуркой, но если ей приписывается значение, я не имею право ее оставлять. Я хотел отдать ее Вийону — пусть он дальше решает сам.

Мария больше не звучала. Квазимодо сидел между башнями на остатке груды камней, которую он создал для обстрела армии оборванцев. Подперев руками голову, он с мрачным взглядом смотрел на крыши, возможно, на Гревскую площадь — неподвижно как каменный демон, на которого он был похож своим собственным уродством. Выглядело это так, словно он служил немую панихиду.

Так как я не хотел мешать его молебну, я просто присел рядом с ним и обдумывал иронию судьбы — как оба брата, которые ничто не знали друг о друге, встретились в такой час. В какой-то момент он повернул голову и уставился на меня своим глазом, потом спросил: