В тени Нотр-Дама
Шрифт:
— Ну, что я могу для вас сделать? — спросил я, и лишь потом осознал, что вопрос задан напрасно.
Но Квазимодо открыл свой кривой рот и сказал мне скрипучим, не привыкшим к словам голосом:
— Вы что-то сказали, но я ничего не понял, мэтр Сове. Шум колоколов сделал меня глухим для всего, что не так громко и угрожающе, как их пение. Но если вы будете на меня смотреть и при этом медленно и четко говорить, то я смогу вас понять, а еще лучше, если вы при сложных вещах сделаете мне знаки.
— Как отец Фролло? — спросил я медленнее и
Квазимодо грустно кивнул и вздохнул:
— Да, как Фролло, чьи пальцы разговаривают со мной быстрее, чем на то способен человеческий рот.
Я заново спросил, что я могу для него сделать, и на этот раз он понял меня.
— Я хочу попросить вас помочь мне, мэтр. Вы умный и добрый человек.
Он заставил меня засмеяться.
— Как вы до этого дошли, Квазимодо?
— Вы умеете читать и писать, значит, вы должны быть очень умны. Как Пьер Гренгуар, который до вас жил здесь наверху. И о вашем добром сердце говорит то, что вы пытались дать мне воду, когда я был у позорного столба.
— Вы заметили это? — пробормотал я.
Он не понял меня и просто тупо уставился на меня. Я видел перед собой кровавую сцену возле позорного столба и связанное, измученное существо, которое корчилось под ударами плетки — и как ответ на свою отчаянную мольбу о воде получало только тумаки и насмешки. Меня оставил всякий страх перед Квазимодо, вместо этого я почувствовал причастность к нему, которая мне была совершенна непонятна. Он, чужак, возможно, самый ужасный человек на белом свете, показался мне чуть ли не старым другом. Примерно так думал я, пусть даже у меня не было старых друзей и мое сравнение получалось таким же уродливым, как тело Квазимодо.
— Я хотел вас спросить, можете ли вы мне помочь, — продолжил с сомнением Квазимодо.
— В чем?
Он пошарил в складках своего когда-то пестрого, но уже изрядно истрепанного платья и извлек на свет божий книгу, которую положил на стол. По переплету из глянцевой овечьей кожи было видно, что ею почти не пользовались. А когда я раскрыл книгу, то узнал причину ее девственного облика: это была книга нового образца! Издание на французском языке Нового Завета, украшенное гравюрами, отпечатанное в Париже в 1481 году от Рождества Христова.
— Что случилось, мэтр, это плохая книга? — спросил Квазимодо, потому что мое неодобрительное выражение лица нельзя было не заметить.
— Книга хороша, но вот способ ее создания — плох.
Квазимодо наклонил голову набок и вопросительно посмотрел на меня:
— В ней нет ничего полезного?
— Да нет же, из нее можно извлечь много поучительного.
— Книга разговаривает и рассказывает истории.
— Такова цель книг и это в свою очередь делает их ценными.
— Примерно так сказал и итальянец.
— Итальянец? О ком вы говорите?
— О человеке, который подарил мне эту книгу. Я так рад, что это хорошая книга. У меня она всего одна, — Квазимодо скорчил лицо в кривую гримасу, что, видимо, должно было означать чувство
— Что случилось с этим итальянцем? Где вы встретились с ним?
— Внизу, в Соборе. Он часто бывал в последние дни там. чтобы поговорить со мной.
— Вы понимали его? — спросил я в недоумении.
— Он был очень ловок по части выражения своих слов жестами.
Итальянец!
Мои догадки не долго вращались вокруг комет и таинственных замков. Мне пришел на ум только один итальянец, и он вихрем поднял мои мысли, как сильный порыв ветра — пожухлую осеннюю листву в лесах вдоль Сарты [26] . Я подумал о маленьком человеке с черными локонами над морщинистым лицом, который в своем поношенном плаще походил скорее на нищего, нежели на лейтенанта сыска Шатле — Пьеро Фальконе. Что подтолкнуло лейтенанта к тому, чтобы бродить по Собору и расспрашивать Квазимодо? Заходила ли речь у Фальконе о звонаре — или обо мне?
26
Сарта — река во Франции, впадает в Луару (прим. перев.)
— О чем итальянец беседовал с вами, Квазимодо?
— Он задавал много вопросов о соборе Парижской Богоматери и много рисовал.
— Рисовал? Что же?
— Собор, скульптуры. И меня! — последнее он сказал с явной гордостью, и его медвежьи лапы застучали по собственной груди.
— Почему вас?
— Он сказал, я — удивительное явление, которое заслужило того, чтобы быть запечатленным для потомков. Вы так не считаете, мэтр Сове?
— Да, конечно же, без сомнения, он совершенно прав, ваш итальянец.
— Почему вы спрашиваете о нем, мэтр? Вы его знаете?
— Возможно. Он был маленького роста, узок в плечах?
— Нет, он высокий и статный.
— Его лицо избороздили морщины?
— Оно было гладким и красивым как у молодой женщины.
— У него вьются волосы, они черны, как смола?
— Вьются да, но скорее светлые.
— Тогда я его не знаю, — сказал я с облечением и лишь теперь подошел к тому, с чего следовало начать:
— Он называл вам свое имя?
— Я должен был обращать к нему — «мэтр Леонардо».
Я не знал ни одного человека с таким именем и никого, кто бы подходил под описание Квазимодо. Однако оставалась нерешенной загадка, почему этот итальянец интересовался Собором и Квазимодо, но мне было все равно. Явно это не имело ничего общего со мной и двумя убийствами.
Это, должно быть, заблуждение, из того, чем было богато это время для меня — заблуждениями и сюрпризами.
Возможно, мне стоит еще упомянуть, что моя беседа с Квазимодо не проходила так гладко, как это могло .показаться на первый взгляд читателя. Если бы я захотел в деталях описать все повторные вопросы глухого и те якобы помогающие жесты, к которым я прибегал, то и в целой бочке не хватило бы чернил.