Шрифт:
Буало-Нарсежак
В тесном кругу
— Можете одеваться!
Жюли неловко пытается слезть со смотрового кресла.
— О! Извините! — вскрикивает доктор. — Я совсем забыл…
— Не нужно, доктор. Я сама…
Он переходит в кабинет, а она одевается и приводит себя в порядок. Это платье надевать легко. Скоро она уже готова и вслед за доктором заходит в кабинет. Присаживается… Доктор Муан, сдвинув на лоб очки, долго трет глаза большим и указательным пальцами. Он задумчив. Она заранее знает, какой будет приговор, но чувствует себя странно
— Да, — тихо произносит он. — Именно так…
Они молчат.
Из-за полуприкрытых ставен с улицы доносится обычный летний шум. В соседней комнате печатает на машинке секретарша: медленно, с бесконечными раздражающими остановками.
— Ничего не потеряно, — говорит доктор, — Но конечно, операцию лучше сделать немедленно. Уверяю вас, сходить с ума тут совершенно не из-за чего.
— Я не схожу с ума.
— Вы крепкого сложения. В вашем семействе все живут долго. Посмотрите на вашу сестру: девяносто девять лет — и ни одной серьезной болезни! А вам, — он бросает взгляд в карточку, — вам восемьдесят девять. Но разве вам дашь?
— Вы забыли вот про это, — равнодушно говорит она и протягивает к нему свои странные руки, затянутые в нитяные перчатки. На них, как на лапках Микки-Мауса, всего по нескольку пальцев. Она снова прячет руки в складках платья. Доктор качает головой:
— Я никогда ничего не забываю. Понимаю, что вы чувствуете. Такой случай инвалидности, как ваш…
Она сухо перебивает:
— Я не инвалид. Я — калека.
— Да, — соглашается он.
Он старательно подыскивает слова, чтобы не причинять ей лишней боли. Впрочем, она выглядит достаточно сильной. С ледяным безразличием она добавляет:
— Я живу в аду уже шестьдесят три года. По-моему, этого вполне достаточно.
— Подумайте, — говорит доктор. — Операция сама по себе самая что ни на есть обычная, так сказать, классическая. Вам категорически нельзя…
— Нельзя? Извините, доктор, но это уж мое дело.
Он выглядит таким расстроенным, что она меняет тон.
— Поймите, доктор. Предположим, операция прошла успешно. Что мне это даст? Лишних два или три года? Ведь вы именно это мне предлагаете? А если я откажусь?
— Тогда все случится очень скоро.
— Сколько у меня осталось времени?
Он беспомощно разводит руками.
— Трудно сказать наверняка. Ну, несколько месяцев… А вот если вы меня послушаетесь, я гарантирую вам еще долгие годы жизни! Уж конечно не два и не три. Разве это плохо? В вашем «Приюте отшельника» прекрасные условия! Сколько людей хотели бы оказаться на вашем месте! У вас вполне обеспеченная, даже более чем обеспеченная, старость. Да-да, не спорьте. Вам вообще повезло — вы живете со своей сестрой.
— С сестрой?.. Ах да, в самом деле… Я живу с сестрой…
В ее голосе слышится горечь, которую она старается скрыть.
— Видите ли, доктор, она уже в таком возрасте, когда живут в основном только для себя.
Она поднимается. Он спешит ей помочь.
— Не надо, не надо. Будьте добры, подайте палку. Спасибо. Я приду через несколько дней и скажу вам ответ. Или, еще лучше, приезжайте
— Вызвать вам такси?
— Ни в коем случае. Мой врач по лечебной физкультуре требует, чтобы я как можно больше ходила, и он совершенно прав. До свидания.
Через окно он смотрит, как она уходит по аллее. Идет она тихо-тихо. Он заглядывает в комнату секретарши.
— Мари Лор, подойдите-ка сюда!
Он отодвигает штору, чтобы ей было лучше видно.
— Видите, вон та дама?.. Старушка?.. Это Жюли Майоль. Я кое-что о ней разузнал, потому что ее почти забыли. Ей сейчас восемьдесят девять лет. А вот сразу после войны — я, естественно, имею в виду Первую мировую — она была величайшей пианисткой своего времени.
Они видят, как внизу Жюли останавливается перед кустом гибискуса, наклоняется и загнутой ручкой палки пытается подхватить ветку.
— Она не может сорвать цветок, — объясняет доктор. — У нее практически нет рук. [1]
— Какой ужас! Что же с ней случилось?
— Автомобильная катастрофа. Это было в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, в окрестностях Флоренции. Ее швырнуло на ветровое стекло. В те времена еще не знали, что такое многослойное стекло, и в любой машине ветровое стекло было опаснее ножа. Несчастная инстинктивно выбросила вперед руки, и вот… На правой руке она потеряла средний и безымянный пальцы, на левой — мизинец и фалангу большого пальца. Он теперь торчит, как пенек, и остается в том положении, какое ему придашь. И с тех пор она не снимает перчаток.
1
Это действительная история, случившаяся со знаменитой пианисткой. (Прим. авторов.)
— Ужас, — говорит Мари Лор. — Неужели ничего нельзя сделать?
— Слишком поздно. В тысяча девятьсот двадцать четвертом году хирургия была в младенческом состоянии. Ей оказали неотложную помощь, вот и все.
Доктор снова задергивает штору и закуривает сигарету.
— Нельзя мне курить, — сокрушается он. — Но когда сталкиваешься с таким вот несчастьем… Кроме того…
Он присаживается на краешек письменного стола. Мари Лор тихонько говорит:
— Господин Беллини уже в приемной…
— Ничего. Пусть подождет немного. Я не рассказал вам самого интересного. У Жюли Майоль есть сестра, на десять лет старше ее.
— Как? Неужели ей сто лет?
— Почти сто. Но насколько я знаю, она в прекрасной форме. Странно все-таки. Почему-то при слове «столетний» люди начинают смеяться, как будто только в шутку можно дожить до ста лет. Но только в нашем случае ни о каких шутках не может быть и речи, потому что это именно она была за рулем той самой машины. Она — виновница автокатастрофы. Ехала слишком быстро. У нее в тот вечер должен был состояться концерт… Да, пожалуй, пора принять господина Беллини. Стоит только влезть во всю эту историю, из нее не выберешься.