В тихом омуте
Шрифт:
Вторник, 11 августа
Джулс
Я все помню. Гора подушек на заднем сиденье фургона – граница, разделяющая наши территории. Мы едем на лето в Бекфорд: ты оживлена и возбуждена, не в силах дождаться, когда мы окажемся на месте, а на мне лица нет. Меня укачало, и я изо всех сил сдерживаю тошноту.
Это не просто воспоминание, это то, что я снова почувствовала. Началось это после обеда, и я, сгорбившись над рулем как старуха, ехала быстро и неумело, забираясь на поворотах на середину дороги, тормозя слишком резко и шарахаясь в сторону при виде встречных машин. Мне это свойственно: каждый раз, когда я вижу, как навстречу
(В конце концов, мы с тобой не так сильно отличаемся друг от друга.)
Меня поразило, как хорошо я это помнила. Слишком хорошо. Почему же так получается, что я отлично помню происходившее со мной в восемь лет и никак не могу вспомнить, попросила ли коллег перенести оценку клиента на следующую неделю? Я не могу запомнить то, что хочу, а то, что стараюсь забыть, продолжает всплывать в памяти. Чем ближе я подъезжала к Бекфорду, тем больше убеждалась: прошлое накатывало на меня так же явственно и неотвратимо, как слышалось чириканье воробьев, прятавшихся в живой изгороди.
Вся эта пышность, изумрудная зелень травы, яркая желтизна растущего на холме кустарника разбудили во мне хлынувшие потоком воспоминания. Вот меня четырех-пятилетнюю несет в воду папа, а я вырываюсь и визжу от восторга; вот ты прыгаешь в воду со скал, каждый раз забираясь все выше и выше. Пикники на песчаном берегу и вкус крема от загара на языке; ловля жирной коричневой рыбы в стоячей мутной воде вниз по течению от мельницы. Ты приходишь домой, и по ноге у тебя течет кровь. Ты содрала кожу, неудачно прыгнув, и теперь, пока папа обрабатывает тебе рану, кусаешь кухонное полотенце, чтобы не заплакать, – я не должна видеть твоих слез. Мама в светло-голубом сарафане варит для нас на кухне кашу на завтрак – она босиком, стопы у нее темного ржаво-коричневого цвета. Папа сидит на берегу и делает наброски. Позже, когда мы уже стали постарше, ты в джинсовых шортах и лифе от купальника под футболкой тайком сбегаешь на свидание. И не просто к парню, а к тому самому парню. Мама, хрупкая и сильно похудевшая, дремлет в кресле в гостиной; папа исчезает на долгих прогулках с пухленькой женой викария, бледной, в шляпке, защищающей от солнца. Я помню ту игру в футбол. Горячее солнце на воде, все глазеют на меня; я смаргиваю слезы, бедро перепачкано кровью, в ушах звенит их смех. Я до сих пор его слышу. Его и несмолкаемое журчание воды.
Я так глубоко погрузилась в воспоминания, что не заметила, как оказалась в центре города. Он вдруг возник, будто по мановению волшебной палочки, и не успела я оглянуться, как уже медленно пробиралась по узким улочкам, заставленным внедорожниками. Теперь я осторожно ехала в сторону церкви и старого моста, и боковым зрением видела пятна розового камня. Я не сводила глаз с дороги перед собой и старалась не смотреть на деревья и реку. Старалась не смотреть, но все равно видела.
Я остановилась на обочине и заглушила двигатель. Бросила взгляд наверх, на деревья и каменные ступени, покрытые зеленым мхом и скользкие после дождя. По телу пробежали мурашки. Перед глазами возникла картина: холодные капли дождя барабанят по асфальту; реку и небо выхватывают из мрака вспышки синих мигалок и молний; изо ртов охваченных ужасом людей вырываются клубы пара; маленького, смертельно бледного, дрожащего мальчика ведет по ступенькам женщина-полицейский. Она держит его за руку, ее глаза широко раскрыты и полны ужаса, она оглядывается по сторонам, подзывая кого-то. Меня по-прежнему переполняют те же чувства,
Я отвернулась. Потом завела машину, выбралась обратно на дорогу и проехала по мосту, за которым дорога становилась извилистой. Я вспоминала, где нужный поворот: первый слева? Нет, не этот, следующий. А вот и Милл-Хаус – внушительное каменное строение бурого цвета. По холодной влажной коже снова побежали мурашки, сердце учащенно забилось, и я въехала через открытые ворота на подъездную дорожку.
Стоявший там мужчина смотрел на экран мобильника. Полицейский в форме. Он быстро подошел к моей машине, и я опустила стекло.
– Я Джулс, – сказала я. – Джулс Эбботт. Я… ее сестра.
– О! – смутился он. – Да. Верно. Конечно. Послушайте, – он оглянулся на дом, – там сейчас никого нет. Девушки… вашей племянницы… сейчас нет дома. Я даже не знаю, где… – Он вытащил из-за пояса рацию.
Я открыла дверцу и вылезла из машины.
– Я могу пройти в дом? – спросила я и перевела взгляд на открытое окно в твоей старой комнате.
Я отлично помнила, как ты сидела на подоконнике, свесив ноги наружу. От такого зрелища становилось не по себе.
Полицейский засомневался. Он отвернулся, тихо что-то спросил по рации, после чего снова повернулся ко мне:
– Да, все в порядке. Вы можете войти.
Поднимаясь по ступенькам, я ничего не видела, но слышала журчание воды и чувствовала запах земли – едкий смрад гниющих листьев в тени дома, под деревьями, везде, куда не проникали лучи солнца, и этот запах опять перенес меня в прошлое.
Я открыла входную дверь, ожидая услышать голос мамы из кухни. Я машинально толкнула дверь в том самом месте, где она постоянно цеплялась за пол. Я вошла в прихожую и закрыла за собой дверь – глаза привыкали к темноте, а от внезапного холода кожа покрылась мурашками.
На кухне к окну был придвинут дубовый стол. Тот самый? Похож, но вряд ли он, ведь за столько лет у дома не раз менялись владельцы. Я могла бы узнать точно, если бы залезла под стол и поискала отметины, которые мы с тобой там делали, но от одной только мысли об этом у меня лихорадочно забилось сердце.
Я помню, как по утрам сюда падали лучи солнца. Сев слева, лицом к кухонной плите, можно было насладиться изумительным видом на живописный старый мост. Все отмечали, какой красивый открывался вид, но по-настоящему его никто не видел. Никто не открывал окно и не высовывался наружу, никто не смотрел вниз на старое полусгнившее мельничное колесо, не видел, как играют лучи солнца на поверхности воды, не знал, какой вода была на самом деле – черно-зеленой и заполненной живыми и умирающими существами.
Из кухни я прошла в коридор, мимо лестницы, в глубь дома. Она появилась передо мной так неожиданно, что я невольно вздрогнула: огромные окна выходили на реку, и казалось, что стоит их открыть, как вода из бежавшей внизу реки начнет переливаться через широкий деревянный подоконник.
Я все помню. Все эти годы летом мы с мамой сидели на этом устланном подушками подоконнике, почти касаясь друг друга пальцами ног, с книгами на коленях. Рядом стояла тарелка с бутербродами, хотя она никогда к ним не притрагивалась. Я не могла спокойно смотреть на подоконник – у меня щемило сердце и накатывало отчаяние.
Штукатурку специально сбили, чтобы обнажить кирпичи, и в обстановке была вся ты: на полу восточные ковры, массивная мебель из черного дерева, большие диваны и кожаные кресла, и повсюду свечи. И проявление твоих маний: огромные гравюры в рамах, «Офелия» Джона Милле, красивая и безмятежная, глаза и рот открыты, а рука сжимает цветы; три тела Гекаты Уильяма Блейка; «Шабаш ведьм» Франсиско Гойи, его же «Тонущая собака». Я особенно ненавижу эту картину – бедное животное изо всех сил пытается удержать голову над прибывающей водой.