В тисках Бастилии
Шрифт:
— Это, наверное, опасный сумасшедший…
Услышав эти слова, я бросился к окну и закричал, что я не безумец, а несчастный, перенесший на своем веку такие муки, которые могли бы помутить любой рассудок.
— А, здравствуйте! — сказал мне один из говоривших. — Мы думали, что вы спите… Итак, вы много страдали? Давно ли вы в тюрьме?
— Так давно, что если я отвечу на ваш вопрос, вы сочтете меня виновным в самых ужасных злодеяниях.
— Долгий срок вашего заключения доказывает только вашу невиновность… Сколько лет вы в неволе?
— Скоро
— Двадцать семь лет! — крикнули оба в один голос. — Подобные ужасы неизвестны даже в тюрьмах Испании и Португалии!
— Вы, конечно, знаете, — продолжал Сен-Люк (так звали моего соседа), — остальных трех узников, которых привезли сюда вчера и сегодня из Венсена? Наименее несчастный из них пробыл там семнадцать лет!
— С одним из них, — ответил я, — я познакомился сегодня, так как нас доставили сюда вместе. А об остальных я никогда не слышал. В Бастилии и Венсене заключенные не имеют между собой никаких сношений: каждый заперт отдельно в камере или в каземате.
Они никогда не видятся и не разговаривают друг с другом. Я с удивлением вижу, что здесь у вас другие правила… Разве у вас разговор не считается преступлением?
— Мы можем разговаривать и даже видеться друг с другом и днем и ночью… Ваша участь глубоко трогает нас, и мы постараемся облегчить ее…
— Благодарю вас… Мне уже стало легче от вашего сочувствия… Но позвольте мне задать вам один вопрос: мне сказали, что в эту тюрьму заключают только сумасшедших, а между тем вы оба далеко не лишены ума…
Сен-Маглуар (так звали моего второго собеседника) разрешил мое недоумение.
— Сюда привозят не только безумцев, — сказал он. — Иногда сюда попадают также люди, которых обычно называют «горячими головами». В пылу страсти, поддавшись минутному увлечению, они совершают проступки, которые наказываются как преступления. Здесь, в Шарантоне, их характер окончательно портится. Их буйный нрав получает новую пищу, и, раздраженные преследованиями, они обычно выходит отсюда порочными и злыми субъектами…
Было уже поздно, и мы легли спать. На утро, очень рано, мои новые знакомцы окликнули меня и предложили продолжать наш разговор. Они охотно ознакомили меня с важнейшими событиями, волновавшими мир за последние годы. Ведь все, что случилось за последние двадцать шесть лет, а в особенности за те одиннадцать, которые я безвыходно провел в Венсене, было покрыто для меня мраком неизвестности.
Не ограничившись рассказом, молодые люди прислали мне кипу газет, которые еще больше просветили меня.
В Шарантоне есть много общих комнат, где могут собираться все его обитатели. В одной из них есть биллиард, а в другой — трик-трак, журналы и даже карты. Здесь заключенные всецело предоставлены самим себе и, если не считать отдельных случаев, пользуются почти полной свободой. В небольшой церкви в определенные часы происходит служба. Но посещение ее для узников не обязательно. Их также не принуждают есть
Я с удовольствием останавливаюсь на этих подробностях: они подчеркивают разницу между режимом Бастилии и Венсена и Шарантона.
Я предложил своим друзьям собираться на время еды всем вместе. Это было нам разрешено и внесло большое разнообразие в нашу жизнь. У нас составился небольшой кружок, все члены которого были очень симпатичны: все это были молодые люди, получившие хорошее образование, а многие из них обладали живым умом. Мы рассказывали друг другу о своих приключениях, и наши интересные беседы помогали нам забывать пережитые горести. Но больше всего любили мы наблюдать сумасшедших. Среди них встречались очень интересные типы.
Один из них, шевалье Сен-Луи, бывший капитан гренадерского полка, считал себя богом. Он был неглуп, с ним приятно было поговорить на любую тему, кроме пункта его помешательства. Тогда он действительно производил впечатление ненормального.
Другой, бывший мушкетер, человек лет тридцати, забрал себе в голову, что он сын Людовика XV, и никто не мог разубедить его в этой нелепости. Он явился ко двору и стал требовать восстановления своих прав.
Его заключили в Шарантон. Во всем остальном это был человек, как все, вполне здраво рассуждавший о самых разнообразных вещах. Он был последователен даже в своем безумии. Его судьба интересовала нас. Мы пытались различными средствами вывести его из заблуждения и вылечить его, но безуспешно.
Однажды к нам прибыл новый больной. Это был сын секретаря интендантства в Дижоне. По принятому в Шарантоне обычаю я навестил его. Он оказался еще более высокой особой, чем наш мушкетер. Называл себя королем Франции и требовал, чтобы ему воздавали величайшие почести. Я с трудом удерживался от смеха. Во время разговора со мною он властно крикнул мне, чтобы я позвал к нему начальника нашей обители. Как бы повинуясь его приказу, я вышел и через минуту вернулся с докладом, что начальник придет, как только выпьет свой шоколад. Мой монарх пришел в неистовство и угрожал наказать подобную дерзость по меньшей мере пожизненным тюремным заключением.
Надеясь, что встреча с ним может произвести на мушкетера сильное впечатление и прояснить его рассудок, я познакомил их. Они представились друг другу. Один называл себя сыном Людовика XV, а другой — королем Франции. Я предложил им побеседовать. Через несколько мгновений мушкетер повернулся ко мне и, пожимая плечами, сказал снисходительным тоном:
— Вы же видите, что это сумасшедший. Не нужно противоречить ему.
С этой минуты я потерял всякую надежду на излечение этого несчастного.