В тот главный миг
Шрифт:
— Больно просто все вышло,— сказал Чалдон.— Али охрана не глядела?
— У КПП зырили строго,— сказал Глист, улыбаясь.— Да как под цельной машиной дров корешей найтить. А мы-то навроде расконвоированные. Попробуй узнай: номера-то чужие! Двадцатого мы уже были в Усть-Югане, нам там «ксиву» передали. Головы у нас небритые, вид не лагерный. Пашка своего братана упросил — вот мы и в партии. Ищи ветра в поле!
— Давай спать, кореша,— прервал рассказчика Хорь,— наутро побудка рано. Все по палаткам.
Неохотно поднявшись, канавщики один за другим
— Встань-ка! — скомандовал ему Хорь.— Повернись! Кто тебя, просил, сука, трепаться, а?
Глист выпученными глазами смотрел на Хоря. Первый удар в дых согнул его пополам, вторым и третьим — по почкам — он был брошен в осклизлую холодную траву, и, пока корчился и бился в ней, глухо мыча от боли, Хорь, Актер и Лепехин тушили костер. Потом Хорь снова подошел к Глисту.
— Коли что ночью случится,— сказал он,— я из тебя мозги вышибу, тля навозная. Возьми карабин и помни: чуть что,— бей без разбору!
Зашуршала трава. Все трое ушли. Глист, всхлипывая, шмыгая носом, лежал, уткнувшись в колючую мокрую траву. Его тошнило. Боль в почках не проходила, а порой усиливалась. Он вспоминал, как бил его Хорь на глазах у Лепехина и Актера, и скрипел зубами от жгучей ненависти. Ему мерещилось, что он всаживает нож под лопатку Хоря, и тот медленно оседает на землю. Он плакал от ярости и жалости к себе, слабому, униженному и несчастному. Немного успокоившись, начал шарить по траве и нашел пистолет. Холодноватая шершавая сталь рукоятки отрезвила его, но жажда мести не проходила.
Глист сел на мокрую траву и, всхлипнув последний раз, задумался. Даже с пистолетом ему с Хорем не справиться. Он — волк матерый. Всегда настороже. Все они волки, даже его ровесник Актер. Почувствуют, что он задумал, до смерти изобьют. Его все всегда били. Били в семье — мать и особенно пьяный отец. Били за воровство, мелкие пакости, били из-за сплетен и доносов соседей, били во дворе — за длинный рост и слабость, били в школе — за неумение драться, били в детколонии — просто так, для острастки, били потом в лагере... И не били только в два периода его двадцатилетней жизни: когда он связался с шайкой Цыгана и через два года, в лагере, когда сам Хорь принял его под свою руку. Хорь изредка бил и тогда, но другие не смели трогать.
«Слабых всегда бьют» — этот закон жизни он узнал рано, но как стать сильным, не знал. Он еще с детства понял, что самое главное — научиться сопротивляться. Тот, кто умеет дать сдачи,— владелец жизни, ее созидатель, этот человек добивается своего. Он не умел. Физически не успел развиться, потому что часто болел в детстве, а позже — потому, что в компаниях, куда он попадал, курили, пили, рано узнавали женщин... И что это были за женщины: затасканные до такой степени, что под слоями крема и пудры давно пропали их собственные лица, оставались только бледные маски... И рядом с ними мужал Глист. Женщины эти многому научили его, но странно: никогда не видели в нем мужчину, они делились с ним всем, даже профессиональными
Глист был слаб, но именно поэтому старался стать вдвойне изобретательным и ловким, чтобы уметь исподтишка отомстить, и месть его была всегда изощренной. Для того чтобы выжить, он всегда стремился быть рядом с сильным, делал все, чтобы стать ему необходимым. И это скоро начало приносить первые плоды. Рядом с вожаком было безопаснее. Некоторые даже начали побаиваться его, И били меньше.
Глист встал и, неслышно ступая, поплелся к палаткам. Там негромко разговаривали.
— Завхоза убили, лишили заработка, все это так им и спустить?— возмущался Нерубайлов.
— А что делать, паря? — отозвался глухой голос.— Все от бога, И то, однако, хорошо, что живы!
Глист догадался: второй — Федька-баптист, и его затрясло от возбуждения. Давай-давай, ребятки, выкладывай, что там у вас на душе. В палатке помолчали, потом кто-то охая заворочался в спальнике. Потом раздался мальчишеский яростный голос.
— Урки беглые нами командуют, эх, мужики! Перебить их всех, гадов, и дело с концом!
«Санька,— узнал Глист,—Ах ты, сука! Нас перебить?!»
Радисту никто не ответил. Потом чей-то осторожный голос пробормотал.
— Спать пора, однако, чо зря языком трепать.
Послышалось сонное дыхание. И вдруг тишину взорвал пронзительно-тоскливый женский голос.
— И это мужчины!.. Господи!
Глист отскочил от палатки, но в это время кто-то откинул полог. Это был Нерубайлов.
— Чего вышел? — зашипел Глист, сжимая пистолет,
— Что, и по нужде нельзя?
— Делай свое дело и катись обратно.
— Ишь ты, цепной пес,— сплюнул Нерубайлов и отвернулся от Глиста. Тот скривился, но промолчал.
Когда Нерубайлов ушел, Глист вспомнил подслушанный разговор. Говорить Хорю или нет? Какова сволота, всех прикончить хотят! И его тоже? Он озлобился. Ладно, вы у меня завтра попляшете. Потом вспомнил Саньку, его рыжие волосы, его широкую улыбку, вспомнил, как они сцепились, когда Хорь посылал его разведать, как идут дела с ремонтом рации, вспомнил Санькину доброту. Малец еще. Моложе его на три года... В этих местах всякое может быть, нарвемся на какую-нибудь партию... Нет, Хорю он говорить не будет. Хитрый Хорь, умный — это да. На три метра под землей видит. Нет, надо молчать, а Саньке намекнуть, что слышал, да не выдал. Тогда в случае чего, может, эти его не тронут...
Утром Хорь, с прищуром оглядев своего подопечного, спросил «Чего глаза отводишь?» И тут же Глист рассказал ему про разговор в палатке. Потом сам себе поражался. Он же решил молчать, но под пытливым взглядом Хоря никак не мог остановиться, рассказал все, до малейших подробностей. Хорь отвернулся от него и позвал Лепехина.
— Пугнуть надо, зашевелились.
— В расход надо пустить,— Лепехин сжал кулаки.
— Тяжелый у тебя характер,— засмеялся Хорь,— Человек — это звучит гордо, а тебе — только бы в расход!