В тридевятом царстве…
Шрифт:
– Ага… - замешкался голос.
– Шустрый ты, однако… Да, брат… Так с чего начнем?
– Вот тут я, право, затрудняюсь… А ты - с чего бы посоветовал?
– И не жалко?
– сочувственно поинтересовался голос.
– Все-таки…
– Да брось! Я только тем ведь и живу! Уже который год… Сам знаешь…
– От тебя потребуется много усилий, - заметил голос.
– Ты готов?
– Еще бы! Но - конкретно - что я должен сделать?
– Посмотри вокруг, - мягко и задушевно, будто убаюкивая, начал голос.
– Вот твой кот - он умен и любит тебя. Вот кресло, в котором ты мечтаешь по вечерам…
– и кукушка кукует, волшебная деревянная кукушка, и двенадцать апостолов проходят мимо… Все это - твое, твой маленький мирок. Он тянет к себе, без него ты не можешь и дня прожить. Ты сидишь в нем, глядишь по сторонам, и тебя обволакивают грезы… Ты мечтаешь о жизни иной - так добейся ее!
– Как?
– Есть единственный способ. Не знаю, подойдет ли… Ведь ты человек по натуре робкий, пассивный… И если по совести - зануда редкий…
– Говори!
– Хорошо. Убей этот мир!
– Прости, я… не понимаю.
– Ты погряз в мелочах, приятель. Кот, кукушка, лампа с зеленым абажуром - вот к чему ты бежишь от дневной суеты. Ты обыватель, уважаемый Серафим, и, поверь мне, где-то гордишься этим - только боишься открыто признаться себе… Ну так бей, круши это все, и ты будешь свободен!
– Что - все?
– со страхом и непониманием спросил Цветохвостов, зябко поджимая ноги.
– Как это - все?! И на работе - тоже?
– Ну, работу ты не тронь. Не в ней сейчас дело. Хотя… Нет, виноват ты сам, пойми же наконец, ты, сотворивший этот гнусный теплый уголок, где можно предаваться прострации и болезненным мечтам!
– Боюсь, - еле слышно прошептал Серафим.
– Разрушить - сразу, вдруг?.. То, что строил столько лет, вымучивал, можно сказать…
– Тогда не морочь голову! Мое дело - указать путь к тому, что ты прозвал тридевятым царством. Не хочешь - не надо. Горюй, не спи, всех ненавидь! Закончишь сумасшедшим домом. На здоровье!
– Но с чего же начать?
– робко спросил Серафим, скорчившись в кресле еще больше, будто ожидая страшного, оглушающего удара.
– Да с чего угодно!
– А как же тридевятое царство?
– Серафим, стыдись!.. Где твой разум? Царство будет после! Настоящее! Когда всего этого - не будет… Сделай же шаг!
– Ну хорошо.
– Серафим со вздохом распрямил ноги.
– Положим, ты прав. Значит, за дело?
– Конечно!
Мысли путались в голове.
Стало быть, необходимо? Себя и все вокруг… Чтоб к истине прийти?
Кошмар!..
А вдруг поможет? Камень скинет с души? И потом: даже если ерунда - никто ведь не узнает…
– Я готов!
– крикнул он, и сам испугался собственного воодушевления.
– Ты убедил меня!
В чем убедил, в чем, почему?! Дурацкая потеха…
Ведь веры в истинность слов, голосом произнесенных, не было, еще манили к себе и выцветшее кресло, и часы с апостолами - не в них ли, в этих деревянных существах, сосредоточена вся вечность небессмысленного бытия?
Но нечто иное зародилось уже средь растерзанных чувств Цветохвостова, вклинилось в сердце, распирало грудь - и сомнения, прежние, угрюмые, и внезапная надежда - все смешалось в его голове и покатилось, нарастая, будто снежный ком, увлекая за собой побочные мыслишки
– Все! Надоело! Хватит!
Он схватил со стола лампу с зеленым абажуром, замер, потом зажмурился и грохнул лампу об пол.
Звук вышел хрустящий, сухой, не слишком громкий и поэтому особенно противный.
Это разозлило Серафима.
Он кинулся к часам и, не раздумывая, повалил их - лишь пружины, распрямляясь, зазвенели, да кукушка глупо, как нерасторопная домохозяйка, выглянула из резного своего оконца, да двенадцать молодящихся апостолов один за другим выкатились, словно на нелепую святую демонстрацию, и тотчас дружно попадали навзничь.
– Давай, давай!
– покрикивал голос с упоением.
– Так их, так! Себя освобождаешь!
А Цветохвостов уже вцепился в кресло и принялся пинать его, расшатывать, зубами раздирая обивку и топча витые подлокотники.
Потом настал черед стола. Ну!
– подбодрил голос.
– Что ж ты?
Но Серафим стоял, полный нерешимости и жалости, внезапно обуявших его, и молчал. Как? И это тоже? А что останется тогда?
– Где уверенность, где гарантия, что тридевятое царство явится сюда?
– хрипло спросил Серафим.
И голос ответил:
– Убей все, что вызывает томление изъязвленной души. Отринь от себя! Тридевятое царство не в том, что ты сгинешь в нем навеки, задохнувшись в своем, недостижимом и абсурдном идеале, а в том, что ты, закончив трудный день, сможешь возрадоваться наконец преодоленным тяготам и мукам и с нетерпением ждать новых, чтоб ощутить себя необходимым всем - и тем, кто потешался над тобой, и тем, кто тебе близок в доле собственных страданий.
– Наверное, ты прав, - устало сказал Серафим.
И тотчас словно бы моторчик заработал в нем - он снова ощутил прилив чудесных сил и даже, что там говорить, какого-то хмельного, безрассуднейшего вдохновенья.
Он рванулся в переднюю, схватил в углу топор, оставшийся от давних, канувших в Лету туристских похождений, и принялся крушить им свой последний бастион - старый письменный стол.
Он точно сошел с ума.
Он заливался жутким смехом, бесноватым, рвущимся помимо чувств и воли, и щепки летели в разные стороны, треск стоял, будя соседей, пугая одиноких стариков, а Серафим, потный и неумолимый, рубил все и кромсал, и топтал, и крошил, упоенный собственной греховностью, которая отныне и навеки причисляла его к лику мучеников и святых - заурядных тружеников тридевятого царства.
А рядом метался кот и выл, ощерясь, с незвериным отчаянием и лютой тоской.
– Ну вот, - произнес голос удовлетворенно, - вот ты и закончил. Ты стал другим.
– Другим?
– усмехнулся Серафим, едва переводя дух.
– А как же… тридевятое царство?
– Ты миновал десять верст. Ты уже там. Посмотри-ка вокруг. Ты - там!
Серафим огляделся: разруха, беспорядок, изничтожение царили во всем.
– Я не вижу…
– Глупец! Ты поборол себя!
– воскликнул голос непреклонно.
– Отныне и навсегда в любой мирской детали ты будешь подмечать частицы тридесятого государства. Мир неплох. И улучшать его - тебе, вот этими руками, которыми ты перекроил себя. Иначе жить не стоит!