В ту ночь, готовясь умирать...
Шрифт:
— Входите!
Из раскрывшейся двери сначала поплыл аромат чесночной приправы, потом показалась тарелка, над которой вился парок, а уж потом проступило личико новенькой студентки, с коротким именем Ума, распространенным в ногайской степи.
— Дядя Кичи-Калайчи! Извините… попробуйте новое блюдо. Это — кавардак. Если понравится — еще принесу.
— Кавардак? — Старик потянул носом, причмокнул. — Забавное название, впрочем, девушкам кавардак всегда по душе.
— Это мама моя назвала кушанье. Берется кусок баранины, обжаривается, а к нему — все, что
— Спасибо, дочка, с удовольствием. Вот и решился спор в мою пользу.
— С кем?
— С ногами. Не хотят старые идти ужинать, а я, признаться, проголодался. Говорю им: «Вставайте, пошли!», а они: «Угомонись, старик, тебе по возрасту ужин не полагается!» Всю жизнь служили исправно, мое желание было для них законом, а нынче взбунтовались… Осень. Видно, скоро погода изменится, левая, обмороженная нога заныла, а простреленная правая за компанию тоже болит…
— Хлеба принести?
— У меня, кажется, полбулки оставалось. Будь добра, Ума, подай с полки хлебницу. Все, больше ничего не нужно.
Девушка, довольная тем, что старик с аппетитом принялся ужинать, тихо вышла и снова приоткрыла дверь:
— Дядя Кичи-Калайчи! Какой-то парень вас спрашивает.
— Пусть войдет, если ему так повезло, — ох, соус хорош, не оторвешься!
— Я еще принесу. И вам, и гостю.,
— Добрый вечер… разрешите? — переминается у порога Хасан, скручивая в жгут свою кожаную кепку.
— А-а!.. Наконец-то! Входи, Хасан, садись. Будем ужинать.
— Вспомнили даже имя?
— Никогда и не забывал. Со дня на день ждал, когда появиться.
— Ешьте на здоровье! — говорит Ума, ставя перед гостем ароматное жаркое.
— Вкусно пахнет? Или неудачи отбили аппетит? Кичи-Калайчи оглядел своего знакомого. На улице, пожалуй, и не признал бы: осунулся, стал вроде старше.
— Читал твое письмо в газете. Зачем так резко? Даже с перехлестом, сказал бы…
Хасан поперхнулся, тихо положил возле тарелки кусок хлеба:
— Так получилось… Можно закурить?
— Вот как, уже и этому научился! Возьми с полки сигареты.
— Спасибо, у меня свои… С такой жизни всему научишься.
— И дурному?
— А я до того дошел, что не разбираю, где хорошее, где плохое. Белый свет не мил! А ночь придет — совсем могила!
— Не обобщай, сынок… впрочем, молодым всегда кажется, что природа очень чутко отзывается на их радости и горе. А я вот заметил: удача чаще приходит в самый пасмурный, невзрачный день.
— Вот и я пришел, когда совсем стемнело… на небе и на душе. Теперь осознал: у меня в голове не мозг, а солома, которой чарыки набивают!
— Я бы сказал по-иному: твоя голова похожа на сыр — как известно, сыр сам для себя червей делает…
— Все пропало, отец. Помните, когда первый раз встретились, я возмущался, почему сводки ГАИ в газетах печатают, а имена отцов, требующих за дочь калым, — никогда
— Поторопился ты, сынок! На войне можно победить в несколько месяцев, а вот культурно победить, изменить взгляды людей, значит, — за короткий срок нельзя.
— Теперь-то, почтенный Кичи-Калайчи, и я поумнел, да поздно. Все погубил… — гость спрятал пылающее лицо в кожаную кепку.
— Последняя надежда уходит вместе с жизнью! Ты же пришел ко мне. Значит…
— Просто чтоб душу отвести. Вы — единственный человек, понимающий, что я натворил.
— Ну, положим… А мать, что она?
— Плачет, старая. Не в ее силах было остановить, не в ее средствах исправить. Только страдает из-за меня.
— Нет хуже поздних сожалений. Ладно, попробуем переупрямить Бусрав-Саида. Есть за ним один должок, завтра я напомню кое-что твоему будущему тестю. Одно запомни: ты — мой племянник.
— Ох, Кичи-Калайчи! Если даже усыновите меня — трех тысяч все равно нет, не было и вряд ли будут.
Снова открылась дверь, и Ума принесла на ярком подносе две кружки кроваво-красного чаю, собрала тарелки.
— Спасибо, дочка, вкусное блюдо. Правда, Хасан? — спросил старик.
Гость вздрогнул, посмотрел на Уму:
— Да, да. Очень. Здравствуйте!..
— Да мы уже здоровались, — улыбнулась девушка, посмотрела недоуменно на Кичи-Калайчи. Тот незаметно показал глазами на дверь, и Ума поспешила выйти,
— Пей чай и слушай. Напиши Бусрав-Саиду. Только честно. Извинись перед отцом Меседу. Ведь ты сам писал заметку?
— Точно такая же была в «Правде». Там один слесарь из Азербайджана прямо называл этот разорительный обычай пороком нашего времени. Извиниться-то я могу. Только вот как быть, если калым потребует?
— Кто? Бусрав-Саид? Не-ет, он не так-то уж прост, чтобы после критики в газете настаивать на том, за что его всенародно судили… А теперь иди. Спокойной ночи не обещаю, придется тебе провести ее за столом. Или ты уже поднаторел на письмах?
— Зачем вы так… дядя? — Хасан отер лицо кепкой. — То в снег, то в кипяток?
— Так наши оружейники сталь закаливали. Прощай, племянничек.
Глава одиннадцатая
О том, как ради дела старик решил помянуть былое и о случае давно минувших дней
Автору неведомо, как прошла ночь Хасана, но доподлинно известно, что Кичи-Калайчи спал спокойно до рассвета и с первым лучом осеннего солнца вышел из дому. Шагал по своей Тополиной улице, как обычно, заложив руки за спину, и мысленно, будто он шахматист-разрядник, «проигрывал» предстоящий разговор с Бусрав-Саидом, обдумывая, что скажет отец Меседу, как надо ответить, имея в запасе два-три «хода» вперед.