В ту сторону
Шрифт:
Все это Татарников обычно и говорил своим студентам или нечастым гостям — но одно дело сказать речь после двух-трех рюмок водки, и совсем другое дело эту речь записать. Тут нужны аргументы, анализы, примеры — сил на это уже не было. Какие уж тут анализы — когда до библиотеки дойти нет возможности?
Однажды он обнаружил, что у него рак. «Вот теперь я займусь анализами» — так сказал Татарников.
На окраине западного мира, в холодной России, объявленной стараниями нескольких энтузиастов частью Европы, в малогабаритной квартире на втором этаже умирал историк Сергей Татарников, а жена его, Зоя Тарасовна,
— Ну что ты вздыхаешь, — зло сказал Татарников, — знаю, не повезло тебе. Виноват. Подвел.
Решали, в какую больницу вести. Звонили знакомым, те — своим знакомым, вскоре появились сведения о врачах. Везде хотели деньги вперед. Денег в семье не было.
— Надо хорошенько подумать, — сказал Татарников, выслушав предложения. — Что-что, а время-то у меня есть, — заметил Сергей Ильич, которому врачи определили три месяца жизни, — могу и поразмышлять, на какой мне стол ложиться. Что, хвалят этого Колбасова? Аккуратно кромсает?
В итоге выбрали докторов Колбасова и Лурье, заняли денег, передали деньги в конверте докторам. Лурье взвесил на ладони конверт и небрежно бросил на стол с бумагами. Тощий конверт, взяли по-божески. Наутро приехала машина для перевозки больного. Пока жена собирала Сергея Ильича в больницу и укладывала в пакеты носки и рубашки, все еще казалось, что обычная жизнь продолжается и он просто едет куда-то из дома — туда, где ему понадобится смена белья и чистые рубашки. Ненадолго, на время, словно бы в отпуск.
— К морю, — сказал Татарников. — Проветриться.
— Что ты сказал?
— Еду к морю.
Но жена не поняла, подняла глаза от сумки с бельем, посмотрела недоуменно.
Вышел из спальни заспанный джентльмен Бассингтон-Хьюит, посмотрел на то, как запаковывают в серое одеяло Сергея Ильича, как привязывают его тело ремнями к носилкам. Тугими брезентовыми ремнями примотали Татарникова к носилкам, затянули потуже, чтобы не вывалился больной, если носилки придется в лифте поставить вертикально. Еще, еще туже, так что Сергей Ильич сделался похож на осу, перетянутый в двух местах до совершенно плоского состояния. Поразительное равнодушие русских санитаров обычно раздражает иностранцев, но обозреватель Бассингтон владел собой: он все заметил, запомнил, но не сказал ни слова. Подошел к Татарникову, пожелал здоровья, поддернул трусы — и в душ.
Сергея Ильича спустили на носилках к машине; задвинули носилки внутрь — через заднюю дверцу. Пока носилки задвигали внутрь автомобиля, Татарников лежал с открытыми глазами и смотрел, что и как с ним делают, разглядывал санитаров и автомобиль. Он хотел дать совет, как ловчей развернуть носилки, но передумал и не сказал ничего. Заметил смешной номер машины — МНЕ 40–42, улыбнулся своими длинными белыми губами. Потом машина тронулась с места, и они долго ехали через город. Машина тормозила, сигналила, дергалась, и носилки швыряло то вперед, то назад, и Сергей Ильич закрыл глаза и подчинился происходящему. С этой минуты от него уже ничего не зависело, все решения, которые можно было принять, он принял — теперь осталось только терпеть. Он оценил новое состояние как определенную свободу — с этого момента другие все делали за него. Достали его из машины, повезли по коридору, свернули раз, свернули другой, закатили в какое-то помещение — осветили лицо лампой.
В
— Мне сорок — сорок два, — ответил Сергей Ильич, но никто не засмеялся. — Мне пятьдесят восемь, — поправился он, — сорок было давно.
Врач не оценил шутки, а может быть, просто не знал номера санитарной машины. Татарникова поместили в палату рядом с безнадежным Витей, и Колбасов с Лурье стали готовить больного к операции.
То ли произошла ошибка в выборе докторов, то ли болезнь и впрямь нельзя было остановить, но только после операции доктора избегали встреч с родными. Знакомые, те, что присоветовали Колбасова, звонить жене Татарникова перестали — и сами телефонную трубку не брали. «Стыдно им теперь, — восклицала жена Татарникова, — стыдно!» Рыжий доктор Колбасов стремительно проходил по кафельному коридору больницы, умудряясь не заметить Зою Тарасовну, даже если та становилась у него на пути. «Ждите! — говорил он коротко, если Зоя Тарасовна хватала его за рукав халата. — Если надо, сообщат». Так прошло пять недель.
11
В то самое время, пока Татарников курил сигареты Антона, редактор независимой либеральной газеты Александр Бланк тоже курил — против своего обыкновения.
Некурящий, он попросил у сотрудников сигарету, когда узнал, что главный редактор другой либеральной газеты, Валерий Сердюков, имел личную встречу с сенатором Губкиным. Нетрудно было понять, зачем они встречались. То, что в условиях кризиса либеральная газета не вытягивает, — очевидно. То, что Сердюков хочет переманить спонсора, — яснее ясного. И то, что хладнокровный Губкин взвешивает возможности, — не требует доказательств.
Бланк думал так: Губкин купит еще одну газету по дешевке, но зачем ему две либеральные газеты? Одну сделает бульварным листком. И зачем ему два либеральных редактора? Одного уволит. За Сердюковым закрепилась слава «демократа номер один», этими самыми словами Сердюков определял свою роль в обществе. Обычно Сердюков говорил: «Если кто-то отвечает за демократию в этой стране, то именно я», — наверняка так он и сказал сегодня Губкину. Одна надежда, что Губкин его не поймет, — дикция у Сердюкова была отвратительная, он бубнил себе под нос, шепелявил, присвистывал и не выговаривал многих букв. Строго говоря, даже эти самые слова об ответственности за демократию Сердюков внятно выговорить не мог — выходило что-то вроде «футынуты», но слушатели догадывались: речь идет о самых главных, животрепещущих вопросах. Когда Сердюков вел публичные дебаты с политологами, разговор складывался примерно так.
— В среднесрочной перспективе, — говорил политолог, — Россия имеет все шансы выстроить вертикаль власти и перейти к строительству нефтепровода в Китай.
А Сердюков, внимательно глядя на политика, спрашивал:
— Футынуты футынуты Фоссия?
Политолог терялся, самоуверенность его шла на убыль. Слово «Россия» он еще мог разобрать, но более ничего не понимал. «Футынуты» могло значить что угодно: демократия, прогресс, свобода, совесть, принципы — поди разбери, что Сердюков имеет в виду.