В тупике. Сестры
Шрифт:
– Куда это вы?
– В советской квартире оставаться неудобно. Перебираюсь к знакомым на частную.
Кате захотелось его подразнить.
– А ведь, пожалуй, придется вам дать ответ в кой-каких ваших действиях.
Он еще больше пожелтел, в глазах прополз унылый испуг.
– Собственно, что ж я такого делал? – Потом покрутил головою и бледно улыбнулся. – А ведь, чего доброго, – повесят!
– Ну, не повесят. Споете им из «Жизни за царя»: «Чую правду».
У крыльца военного комиссариата стояла кучка красноармейцев. Один насмешливо спросил Белозерова!
– Что,
– Да, знаете, – на прежней воздух что-то плох стал.
В толпе засмеялись. Сзади до них донеслось:
– Пулю бы ему в спину!
Белозеров свернул в переулок.
На набережной просто одетая женщина, по виду прислуга, подбежала к парню с винтовкой и крикнула:
– Патруль! Останови эту женщину! Она контрреволюционерка!
Хорошо одетая дама спешила уйти в боковую улицу.
– Держи, а то уйдет!
Милиционер побежал за дамой и схватил ее за руку.
– Что вам надо?
– Она сейчас пропаганду пущала. Говорила, что слава, мол, богу, большевиков гонют. Грабителями называла большевиков.
– Что вы… Оставьте меня… Чего вы меня хватаете?
– Ты что говорила?
– Ничего я не говорила… Спрашивала только, правда ли, что большевики уходят из города.
– Ишь, какая теперь смирная стала! Нет, ты говорила: туда им и дорога, сволочи поганой. Придут доброволы, они вам всем покажут, как нас обижать… Веди ее, патруль! Я в свидетелях.
Парень с обеими женщинами пошел к Особому отделу.
На бульваре, у постамента снятого памятника Александру Второму, Катя встретила Мириманова. Он спросил глухим голосом:
– Вы слышали, что они сегодня ночью сделали?
– Что?
– Расстреляли всех заложников и политических арестованных. Вывели из тюрьмы и расстреляли за свалками.
– Что вы говорите?!
– Там уж целая толпа родственников.
– Господи! Да ведь в тюрьму, наверно, и папу перевели!..
Катя бросилась прочь. Вбежала в Женотдел. В загаженных комнатах был беспорядок, бумаги валялись на полу, служащих не было. В дальней комнате Вера с Настасьей Петровной и татаркою Мурэ жгли в комнате бумаги. Вера исхудала за несколько часов, впалые щеки были бескровны.
– Вера! Скорей, пойди сюда!
Они вышли в пустую комнату.
– Ты знаешь, что сегодня ночью… Говорят, ночью расстреляли всех, кто в тюрьме.
Вера, прикусив губу, ответила:
– Да. Расстреляли. Увезти невозможно, а оставить – значит освободить. Опять пойдут против нас.
– Расстреляли! Всех! Значит, и папу!.. Господи! И это тоже нужно было для революции? Честного, благородного, непреклонного! Ни пятнышка на всем человеке!
Катя прорвалась рыданиями.
– Проклятье вашей революции, которая привлекает к себе только подлецов и хамов и уничтожает всех благородных! И ты, – ты тоже с этими палачами! А ведь раньше ты руку отказалась подать доктору только за то, что он присутствовал при казни!.. Вера, Верочка! Что же это такое случилось?
– Ну, Катя!..
– Что такое случилось? Верочка, да неужели же это возможно?
По бледным щекам Веры непроизвольно
– Пойдем, посмотрим трупы. Может, отыщем папу.
– Пойдем.
Ивана Ильича среди трупов не оказалось.
Под вечер в комнату к ним поспешно вошла Надежда Александровна.
– Вера, едем. Машина у крыльца, наши ждут… Что это с тобою?
Вера безучастно спросила:
– Куда едем?
Надежда Александровна удивилась.
– Как куда? В Джанкой. Приказ – немедленно эвакуироваться всем ответственным работникам, ты же знаешь. Воинским частям тоже приказ, – как можно скорее уходить с позиций.
– Да, да… – Вера повела глазами, словно стараясь что-то припомнить. – Да. Захватите других товарищей.
– Ты с ума сошла, Вера! Обязательно должна и ты ехать. Что же тогда партийная дисциплина?
– Конечно, я еду. За мною обещал заехать Леонид. Я его жду.
– Ну, это другое дело. Только не задержитесь. Деникинцы высадились в Трехъякорной бухте и идут наперерез железной дороги. Может быть, уже отрезали нас.
– Да, конечно…
Надежда Александровна пристально вглядывалась в Веру. Ее поразил ясный, радостный свет, сиявший на ее лице, и страдальчески сжатые губы.
– Вера, чего ты, право? Всегда же бывают неудачи. Приходится отдать Крым. Вообще это была ошибка, не следовало его сейчас занимать, Троцкий определенно это заявил.
– Да, это верно.
– Ну, пока!
Глаза Надежды Александровны вспыхнули светлыми прожекторами, с мягко-материнскою нежностью она обняла Веру, заглянула ей близко в глаза и крепко поцеловала. И еще раз с сомнением заглянула ей в глаза. Потом с усмешкою обратилась к Кате:
– До свиданья! Вы, наверно, рады, что возвращаются белые. Но недолго им тут быть!
Катя с ненавистью взглянула на нее и ничего не ответила.
– Значит, на повороте, у оврага, где разбитое дерево…
– Так точно!
Они стояли близко друг от друга и, глядя в стороны, говорили вполголоса. Пищальников продолжал седлать лошадей, а Храбров вышел из сарая и жадно закурил.
Спешно грузились на дворе фурманки. По улице проезжали орудия. Над крылечком в вечерних сумерках еще трепыхался красный флаг. Из помещения штаба вышел Крогер и холодно сказал:
– Нужно спешить, пока месяц не взошел. Едем.
– Едем. Лошадей седлают… Товарищ Мохов, через час вы выступите по маршруту, не дожидаясь нас. Мы выезжаем на позиции, пойдем вместе с полками.
– Хорошо, товарищ Храбров, – отозвался начальник штаба.
Пищальников вывел из сарая трех оседланных лошадей.
Храбров и Крогер, а сзади них Пищальников поехали крупной рысью через безлюдную деревню, разрушенную артиллерийским огнем. Выехали в степь. Запад слабо светился зеленоватым светом, и под ним черным казался простор некошеной степи. Впереди, за позициями, изредка бухали далекие пушечные выстрелы белых. Степь опьяненно дышала ароматами цветущих трав, за канавкой комками чернели полевые пионы.