В тупике. Сестры
Шрифт:
– Кто за резолюцию, поднимите руки. Кто – против? Кто воздержался? Принято единогласно.
По окончании заседания Лелька подошла к Царапкину.
– Ты – Царапкин?
Он почему-то передернулся при этом вопросе и с неудовольствием ответил.
– Скажем, Царапкин. Что дальше?
– Мне ячейка передает кружок, который ты ведешь.
– А-а! – обрадовался Царапкин.
Сговорились, что она придет в клуб во вторник, и он передаст ей свой кружок.
С собрания Лелька шла с Лизой Бровкиной. Лелька с огорчением говорила:
– Ой, как у нас плохо с девчатами! Робкие какие, – мнутся, молчат. Большую нужно работу
Лиза в восхищении вскричала:
– Вот это бы было здорово! – Вздохнула и прибавила: – Помогай мне, Лелька! Очень уж мне трудно. Секретарь наш – рохля, от него никакой помощи.
Они долго ходили взад и вперед вдоль завода, от Яузского моста до Миллионной, держались рука за руку. Лиза рассказывала, как ей трудно, какие отсталые девчата – галошницы. Потом еще ближе разговорились, совсем по душам. Лелька рассказывала Лизе, как постепенно впала в разложение, как из-за этого ушла из вуза на производство. Лиза жаловалась на свою необразованность, как ей приходится одновременно и работать, и руководить ячейкой, и самой учиться, и как боится она, чтоб в чем-нибудь не сказалось, что она думает не так, как надо. И прибавила с довольной улыбкой:
– Очень ты нынче хорошо в ячейке накрутила хвост нашим хулиганам!
Лелька шла домой с веселым шумом в голове. Один корешок за другим она начинает запускать в гущу пролетарской жизни. Эх, как хорошо и интересно!
Лелька нанимала комнату неподалеку от завода, у рабочего мелового цеха Буеракова. По краю соснового леса была проложена новая улица, на ней в ранжир стояли стандартные домики-коттеджи, белые и веселые, по четыре квартиры в каждом. Домики эти были построены специально для рабочих. Буераков с семьей занимал квартиру в три комнаты, и вот одну из них, с большим итальянским окном, сдал за двадцать пять рублей Лельке. Вся семья, – Буераков, его жена, взрослый парень-сын и двое подростков, – все спали в маленькой задней комнате, на кроватях, на сундуках, на тюфяках, расстеленных на полу. Девушка-домработница спала в кухне. Большая же средняя комната была парадная; здесь стоял хороший ореховый буфет, блестел никелированный самовар, в середине большой стол обеденный, венские стулья вдоль стен. Здесь ели и пили только в торжественных случаях. Обычно это делали на кухне. Было совершенно непонятно, что делать еще с третьей комнатой, и ее сдали Лельке.
Сейчас все сидели в большой комнате за блестящим самоваром. Были гости. Шумно разговаривали, смеялись и выпивали.
Только что Лелька прошла к себе, как Буераков постучался к ней в дверь. Вошел.
– Здравствуйте, товарищ Ратникова. Не зайдете ли ко мне выпить чашечку чаю?
И выжидающе-самолюбиво уставился на нее острыми, глубоко сидящими глазками.
– Что это у вас, торжество какое?
– Так, знаете… Рождение мое. Конечно, это все одно, когда родился, а нужно времем и повеселиться. Больше по этой причине. И все-таки – рождение. Не то чтобы там какой-нибудь глупый ангел, которого не существует.
Лелька пошла. У сына Буеракова
– Как вы скажете, товарищ? Желаю вам предложить один вопросец. Разрешите?
– Пожалуйста.
– Вот какой вам будет вопрос. Коммунизм, – идет ли он супротив советской власти, или нет?
– Какой вздор! Не только не идет против…
– А я вот говорю: идет против.
– Как это?
– Вот так.
– Ну, именно? Объясните.
– Вот именно! Позвоните в ГПУ, велите меня арестовать, а я заявляю категорически: коммунизм идет против советской власти!
– Не понимаю вас.
– Не понимаете? Подумайте вкратце.
– Ну уж говорите.
– Во-от! – Он помолчал. – Как вы скажете, когда коммунизм придет, уничтожит он советскую власть или оставит?
– Вот вы о чем! Конечно, тогда вообще никакого государства уже не будет.
– А-а, вот видите!.. Х-ха! Я всегда верно скажу! Лелька спросила:
– Вы партийный?
Буераков кашлянул и сурово нахмурил брови.
– Был партийный. Но! Теперь нет. Пострадал за свою замечательную ненависть к религии. Лелька улыбнулась.
– За это у нас нельзя пострадать. Как же это случилось?
– А так.
– Ну, ну – как?
– Вот именно, – так.
Но не стал рассказывать. Разговоры становились шумнее. Бу-ераков-сын с забинтованной головой подсел к Лельке и пытался завести кавалерский разговор.
Пришла Дарья Андреевна, жена Буеракова. Портфель в руках, усталое лицо. Буераков взглянул сердитыми глазами и стремительно отвернулся. Она усмехнулась про себя. Поздоровалась с гостями, села есть.
Гости расспрашивали, чего запоздала, где сейчас была. Дарья Андреевна неохотно ответила, что делала общественную работу.
Буераков хмыкнул.
– Общественная работа, а, между прочим, мужу – рождение. И жены даже для такого случаю нет дома! Х-хе! Называется – общественная работа, ничего не поделаешь!
Вошла женщина с очень толстой шеей, выпученными глазами и огромным бюстом. Неприятное лицо. Ей навстречу радостно пошла Дарья Андреевна. Усадила пить чай.
Толстая спросила вполголоса:
– Ходила к Картавовой на обследование?
– Ходила. Сейчас только пришла. Все так и есть, как она заявила. Живет с ребенком в коридоре, квартирная съемщица над ее постелью сушит белье. Я говорю: «Как же вы это так?» – «У меня, говорит, ребенок». – «У вас ребенок? А у нее щененок?»
Толстая сказала:
– Завтра пойдем вместе с тобою в Руни [19] . Ты утром свободна? Старик Буераков ядовито поглядывал на них.
– Товарищ Ногаева! У меня есть к вам один вопросец. Может быть, вы мне вкратце ответите. Вы вот все ей толкуете: женщина, общественная работа… Нешто это называется общественная работа, когда дома непорядок, за ребятами приглядеть некому, растут они шарлатанами, а ее дома никогда нету? Вот, мужу ее рождение, и то – когда пришла! Это что? Общественная работа?
19
РУНИ – Районное управление недвижимого имущества.