В тупике
Шрифт:
Вызвали адъютанта.
– Нам нужно видеть коменданта города. Вы нам назначили прийти сегодня в пять часов.
– Пожалуйста, немножко подождите. Его еще нет.
В ожидании, они медленно расхаживали по коридору с стоявшими у дверей часовыми-кубанцами. В глубине коридора показался сухощавый казачий офицер. Он вдруг остановился перед молодым казаком-часовым и сказал:
– Здравствуй!
Казак ответил:
– Здравия желаю, господин есаул!
– Что? Не слышу!
Казак подтянулся и громко повторил:
– Здравия желаю, господин есаул!
– Не
Часовой вытянул руки по швам и гаркнул на весь коридор:
– Здравия желаю, господин есаул!!
Офицер постоял, молча погрозил пальцем перед его носом и вошел в номер.
Катя в изумлении спросила казака:
– Неужели у вас и теперь офицеры так разговаривают с солдатами?
Часовой, сконфуженно улыбаясь, покрутил головою.
– Он так всегда с молодыми казаками. Хочет, чтоб мы были казаки, а не бабы. Он хороший, мы его любим.
Оказалось, это и есть комендант. Но адъютант попросил еще немножко подождать. Ждали долго. За дверью номера слышались грозные, раскатывающиеся крики, робкий голос что-то отвечал.
Катя опять вызвала адъютанта. Он вышел растерянный.
– Господа! Вот что я вам скажу: утро вечера мудренее. Придите лучше завтра.
Катя настаивала.
– Завтра, завтра приходите. Сейчас не совсем удобно. Прошу вас, уходите!
И он исчез в номере. За дверью слышался шум, грозные выкрики. Подошел Гольдберг.
– Мне сейчас сказали: комендант пьян, и лучше его сегодня не тревожить.
Дверь стремительно распахнулась. В коридор, шатаясь, выскочил молодой офицер в коричневом френче. Он крикнул, всхлипывая:
– Посмотрите, что они со мной делают!
Рука держалась за расшибленные зубы, из перебитого носа лилась кровь, пуговицы френча были оборваны. Часовые втолкнули его обратно в номер. Катя узнала Бориса Долинского, племянника Мириманова.
Опять за дверью зарокотали пьяно-грозные выкрики:
– Руки по швам, мерзавец! Большевикам продался! А еще офицер!
Вышел адъютант.
– Потрудитесь уйти. Сказал же я вам!
Катя крикнула:
– Господи! Вы там избиваете человека!
Часовые выпроводили их вон.
Катя шла по улице и дрожала мелкою внутреннею дрожью. И вдруг ей вспомнились подведенные глаза Бориса, его кокетливо поющий голос:
В группе девушек нервных, в остром обществе дамском,
Я трагедию жизни претворю в грезо-фарс…
Навстречу, под руку с офицером в блестящих погонах, шел, весело болтая, певец Белозеров.
На стенах и каменных заборах висели объявления новой власти. Не приказы большевиков – грозные, безоглядные и прямо говорящие. Скользко, увилисто сообщалось о твердом намерении идти навстречу "действительным" нуждам рабочих, о необходимости "справедливого" удовлетворения земельной нужды крестьян. И чувствовалось, – это говорят чужие люди с камнем за пазухой, готовые уступить только то, чего никак нельзя удержать, – и все отобрать назад, как только это будет возможно.
Мириманов, довольно посмеиваясь, писал
– Нет, бог с ними! Что с возу упало, то пропало. Разве я знаю, что будет опять через два месяца?
Загорелый, оживленный и радостный, Дмитрий сидел у Кати, с жадною любовью оглядывал ее и рассказывал:
– В народных массах совершился несомненный перелом, большевизм изживается. В Купянске жители встретили нас на коленях, с колокольным звоном. Когда полки наши выступали из Кубани, состав их был двести – триста человек, а в Украйну они вступают в составе по пять, по шесть тысяч. Крестьяне массами записываются в добровольцы. В Харькове рабочие настроены резко антибольшевистски, не позволили большевикам эвакуировать заводы. Вот увидишь, через два месяца мы будем в Москве.
Катя устало слушала.
– А не кажется вам, Дмитрий, что вы все время вдеваете толстую нитку в узенькое игольное ушко, и все силы на это кладете? Не кажется вам, что ваша нитка никогда в это ушко не пройдет?
Дмитрий дрогнул и удивленно взглянул на Катю.
– "Вам"? Катя, ты сказала – "вам"?
Она сказала "вам", но не заметила этого. Покраснела и с усилием стала говорить "ты".
Когда через полчаса ушел Дмитрий, оба почувствовали, что ничего между ними нет.
Из Арматлука пришла в город Конкордия Дмитриевна, дочь священника Воздвиженского, и сообщила Кате, что Иван Ильич дома, у себя на даче. Уже с неделю дома, пришел пешком, рано утром. Только он очень болен, все лежит. И совсем без призора.
Катя, сумасшедшая от радости, расспрашивала, что случилось с отцом, как он попал домой.
– Не знаю. Он ничего не рассказывает.
Катя в полчаса собралась и пошла в Арматлук.
Пришла она под вечер. В спаленке своей лежал Иван Ильич со страшно исхудалым, темным лицом и запавшими глазами. Он слабо и радостно улыбнулся навстречу Кате, и улыбался все время, когда она, рыдая, целовала его руку.
С трудом, на каждой фразе останавливаясь, он рассказал, как его вывели из тюрьмы и повезли на автомобиле в горы, как ссадили на дороге и как военный повел его под откос в кусты.
– Ну, думаю, конец! Вдруг он говорит: "Дядя, не бойтесь ничего, это я". Вглядываюсь в темноте: "Леонид! Ты?" – "Тише! Идите скорей!". Спустились под откос, он развязал мне руки. Наверху зашумел приближающийся автомобиль, загудел призывной гудок. – "Не пугайтесь, – говорит, – я сейчас выстрелю. С час посидите тут, а потом идите к себе, в Арматлук. В город не показывайтесь, пока мы еще здесь". Выстрелил из револьвера в кусты и пошел наверх.
Иван Ильич помолчал, потом спросил:
– А с другими что сделали?