В тяжкую пору
Шрифт:
— Это вы, Павловский? — удивился Плешаков и бросился к раненому.
Лейтенант открыл глаза, попытался сосредоточиться, придерживаясь руками за стенки, встал.
— Товарищ полковник, выполняя задачу, батарея подбила двенадцать танков. В бою потеряли материальную часть и личный состав. Только я остался и секретарь комсомольской организации Санин. У красноармейца Санина перебита рука, и в бок ранен. Прошу направить его в госпиталь…
Да, это был тот, кого я видел в бинокль с того берега, в ком по фуражке и брюкам узнал командира. Сейчас брюки были в крови, а голова не покрыта.
Санин так и не встал. Во время рапорта командира он тихо стонал и кивал головой, как бы подтверждая сказанное лейтенантом.
— Доставить красноармейца Санина на правый берег, — распорядился Плешаков.
Красноармейцы подошли к Санину, и только тут он вдруг заговорил:
— Товарищ полковник, лейтенант Павловский утаил. Он тоже раненый. Ни идти, ни стоять не может.
— Лейтенанта Павловского в ПМП, — приказал Плешаков.
Павловский никак не отреагировал на это. Силы оставили его, он находился в полуобморочном состоянии…
А бой, между тем, не утихал. На НП с трудом можно было разговаривать. У меня не шли из ума два немецких танка, на которых видел наших бойцов. Я все еще не понимал, почему откатились назад от огневой Павловского десять машин. Не испугались же гитлеровцы одного орудия. Они вообще, как я успел заметить, не отличались пугливостью. Что же произошло?
Спросил об этом Герасимова. Ответ был короток:
— Это — Зарубин.
Батальонный комиссар Зарубин — заместитель Плешакова, слыл политработником-«середняком». Неприметен, неречист, внешне мало выразителен. На совещаниях выступал обычно под нажимом и регламент не использовал. Признаюсь начистоту: у меня не было твердого мнения о Зарубине.
— Если бы все командиры воевали, как Зарубин… — продолжал Герасимов. Но закончить фразу не удалось.
Мы насторожились. Откуда-то, значительно южнее плацдарма, где находились в лесу второй эшелон, штаб дивизии, тылы полков, донеслась пулеметная стрельба. Что она означала, каким образом немцы оказались там, нельзя понять. Но пальба делалась интенсивнее, и сильнее становилась наша тревога. Выход немцев в лес северо-западнее Брод угрожал не только второму эшелону дивизии Герасимова, не только плацдарму, но и всему корпусу.
Вскоре появились те два красноармейца, которых Лисичкин послал с нами, а Плешаков отправил эвакуировать Павловского и Санина. У каждого из них было по записке Герасимову одного и того же содержания. Верный себе Лисичкин старался все предусмотреть.
Так мы узнали, что гитлеровцы форсировали Стырь километрах в трех южнее плацдарма. Силы их и намерения Лисичкину были неизвестны. Он послал на помощь тылам батальон БТ.
Герасимов решил немедленно вернуться на дивизионный НП, установить связь со вторым эшелоном.
— Я тебя, Иван Николаевич, не агитирую и приказа дополнительного не отдаю. Ты все и сам понимаешь, — обратился Герасимов на прощание к Плешакову.
— Что в силах человеческих, сделаем, товарищ полковник, и сверх того.
— Вот именно, сверх того…
Обстановка усложнялась. Я тоже взял в руки карабин. Сорокин приладил на бруствере ручной пулемет.
Болели царапины на голове. Роскошная чалма превратилась в грязно-бурую, сползавшую на глаза тряпку. Сорокин решил сделать мне новую повязку. Я готов был проклинать его, когда он отдирал от раны бинты.
Но вот стрельба неожиданно стихла. На плацдарме появились старшины и красноармейцы с заплечными термосами. Ординарец Плешакова приволок термос и в наш окоп.
Как все ординарцы, он был в курсе любых событий, международных и внутренних, дивизионных и полковых. От него мы узнали о нападении гитлеровцев на штаб, отдел политической пропаганды дивизии и тыла полков. Силы, как видно, у немцев были небольшие, задача понятная: вызвать панику.
Нащупав наш открытый левый фланг, противник без выстрела форсировал Стырь и спокойно вышел к поляне, на которой разместились тыловые службы и часть штаба Плешакова. Здесь же находилось полковое знамя. Автоматный и пулеметный огонь в упор в первый момент вызвал растерянность. Все могло бы кончиться быстро и печально, не найдись человек, не потерявший себя в такую минуту. Но такой человек, на наше счастье, нашелся. Один из наименее военных людей, начфин полка техник-интендант 2 ранга Кияницкий остановил всех, положил в цепь и организовал некое подобие обороны, которая продержалась до подхода посланного Лисичкиным батальона БТ.
По словам ординарца, наши уложили в лесу не менее семидесяти фашистов и около двадцати взяли в плен. На том все и кончилось.
Я отправил Сорокина в первый батальон, чтобы рассказать бойцам о победе в лесу. Сам намеревался идти во второй, которым сейчас командовал замполит полка батальонный комиссар Зарубин. Но пока разговаривал с Плешаковым, прошло несколько минут, после чего обстановка на плацдарме опять изменилась. Снова появилась шестерка немецких самолетов. Они развернулись и кругами пошли на снижение. Ни бомб, ни выстрелов. И вдруг надрывный, ни с чем не сравнимый вопль:
— Горим!..
Немцы поливали берег жидкостью, от которой загоралось обмундирование, начинала тлеть кожа.
Ни до этого дня, ни после я ничего не слыхал о подобной жидкости. Лишь во время войны в Корее стало известно о напалме. Состав, примененный американцами, сильнее немецкого. Заокеанские химики, надо полагать, опирались на новейшие достижения науки. Но приоритет принадлежал не им, а их германским коллегам, трудившимся на потребу Гитлеру.
26 июня 1941 года фашистское командование испытывало горючую жидкость на дивизиях генерала Мишанина и полковника Герасимова.
Я видел, как мутная капля, не больше дождевой, покатилась по травинке и травинка пожелтела, свернулась.
Несколько капель попало на плечи Плешакова. Однако гимнастерка не вспыхнула. Я тут же высыпал на плечи полковнику две пригоршни земли.
Это была не совсем еще совершенная по своему действию жидкость. Одежда загоралась не от двух-трех капель, а, вероятно, от нескольких ложек. Наибольший эффект она давала, как я потом узнал, разговаривая с товарищами из дивизии Мишанина, в сухом лесу.