В тяжкую пору
Шрифт:
Треск обрывается, мы слышим русскую речь. Отлегло. Прежде чем успеваем спрятать оружие, появляются мотоциклисты. Они заметили танк, потом нас.
— Кто такие?
— Свои. А вы кто?
— Мы тоже свои.
Командир мотоциклистов узнал меня по голосу.
— Докладывает младший лейтенант Ефремов. Взвод был послан в распоряжение полковника Герасимова. Пробиться не сумел и вернулся обратно
— Что значит «не сумел»?
— Лес вдоль Стыри горит. Стена огня — не проскочишь. И так
— Когда уезжали, штаб здесь стоял?
— Здесь.
— Готовился к передислокации?
— Никак нет.
На поляну медленно выезжает легковая. Фары закрыты чехлами. Только два узких лучика света. Они скользят по деревьям, пням, по брустверам опустевших окопов и упираются в «тридцатьчетверку».
— Здравия желаю, товарищ бригадный комиссар.
— Как узнали?
— По номеру танка. Разведчику полагается все замечать. Передо мной майор Петренко, заместитель начальника разведки, человек веселый, лукавый, признанный в штабе остряк.
— Откуда вы, Петренко?
— От Герасимова. Я там с разведчиками весь день.
— Как вернулись? Младший лейтенант уверяет, что нельзя пробиться, лес горит.
— Правду доложил младший лейтенант. Я ехал кругом, через полосу Мишанина.
— Мишанина?
— Товарищ бригадный комиссар, может быть, пройдем в сторону.
Мы сели под деревом.
— Неладное происходит, — продолжал Петренко. — Дивизия Мишанина ушла с передовой.
— Как ушла?
— Вроде приказ был.
— А Герасимов?
— Герасимов на месте. Приказа на отход не получал. По дороге несколько раз натыкались на мишанинских бойцов. Бредут как попало. Командиров не видно. Говорят — всех побило. Уверяют, что генерал Мишанин приказал отступать на Броды, а сам вместе с командиром корпуса сдался в плен.
— Вы, Петренко, верите этому?
— Что отходит дивизия, не верить не могу. Своими глазами видел.
— А насчет плена?
— Разрешите закурить?
Не спеша, склонившись набок, достает из кармана коробку, задумчиво мнет папиросу, стучит по крышке.
— Чего молчите, Петренко?
Пряча в ладонях огонек, майор закуривает.
— Не знаю, — может правда, может — нет. Не видал, как сдавались. Но и на дороге тоже не встречал. А бойцы в один голос: генералы в плену…
На поляне появлялись все новые и новые люди, из тех, что вчера утром, накануне атаки, были направлены из штаба в полки. Больше не приходилось сомневаться: дивизия Мишанина, которая днем вышла к Берестечко, оставила ночью свои позиции и откатилась к Бродам. Наконец-то ясно, почему немцы с неистовой яростью бомбят этот городок…
Миновало примерно с час, и на опушке уже сотни полторы бойцов и командиров из штабных подразделений корпуса, из батальонов и полков дивизии Мишанина.
Мы с Петренко организовывали оборону. Бойцы обживали старые окопы, рыли новые. Петренко покрикивал, ругался, гонял из конца в конец.
— Не лепите окопы один к другому. Чтобы было как в том анекдоте: «Бедному человеку проехать негде».
— Что за анекдот, товарищ майор? Рассказали бы… В такой просьбе Петренко никогда и никому отказать не может. Пусть самая неподходящая обстановка, пусть только что ругался на чем свет стоит…
— Заснул мужик в телеге, на столб телеграфный наехал и заорал: наставили столбов, бедному человеку проехать негде.
Петренко пробует извлечь из анекдота мораль и натужно подтягивает его к нашим обстоятельствам.
— Как фашисты полезут — всюду окопы — негде бедному человеку проехать.
— Послушайте, Петренко, — тихо говорю я, — ведь это совсем не из той оперы.
— Да я и сам чую… Говорю так… для поднятия духа… Но у меня дух «не поднимается». Время идет, небо становится серым, а я по-прежнему ничего не знаю о положении корпуса, не знаю, где штаб, где Рябышев, Мишанин. Могу поверить в самое плохое и страшное, но не верю, что генералы сдались в плен. Если бы еще говорили, раненые попали, а то «сдались сами». Нет, это исключено.
— Петренко, командуйте обороной. Я еду на дорогу, постараюсь узнать что-нибудь.
Петренко смотрит на меня в упор.
— Вы уверены: дорога свободна?
— Не уверен, потому и еду.
Ночь на исходе. Но рассвет приходит вяло, нерешительно. Солнцу не пробить толщу туч. И вдруг грянула накапливавшая всю ночь силы гроза. Капли, крупные, тяжелые, каждая с вишню, разбиваются о броню.
Мы идем на север, параллельно дороге. В чаще настолько темно, что приходится включить фары.
Начинается лес, в котором с вечера буйствовал пожар. Сейчас огонь ослаб. Дождь заливает его. Но ветер пытается оживить. В одних местах чернеют источающие удушливый дым головешки, недогоревшие стволы, кустарник, в других весело вьются по ветру оранжевые хвосты.
Едкий дым заползает в танк. Через открытую башню хлещет вода. Шевченко, не переставая, кашляет. Но все понимают: люк нельзя опустить, надо смотреть и смотреть.
Я промок до нитки. Повязка на голове, словно компресс. Да и что толку от этой грязной, пропитанной водой тряпки! Поднимаю руку поправить повязку и чувствую, что она совсем расползлась. Да пропади ты пропадом!
Мокрый бинт повис на ветке…
Чудится отдаленный шум моторов. Приказываю остановиться. Прислушиваемся. Коровкин не сомневается.