В тяжкую пору
Шрифт:
На левом фланге увидел знакомую нескладную долговязую фигуру. Сержант слабо улыбнулся, показав длинные зубы, и полушепотом доложил:
— Тимашевский.
Кивнул ему и пошел обратно. Кто-то не выдержал:
— Чего резину тянуть? Выводи, пока все не полегли.
Я не ответил на этот выкрик.
Из леса показалась группа бойцов. Капитан обратился ко мне:
— Товарищ бригадный комиссар, разрешите встать в строй.
— Становитесь.
Все молча смотрели, как пристраивались прибывшие.
Я вышел
— Кто мне верит и будет безоговорочно выполнять присягу — стоять на месте. Кто не верит — два шага вперед. Строй не шевельнулся. Выждал некоторое время и заговорил опять:
— Держу вас здесь не ради собственной прихоти. Видели: только что явились пятнадцать человек. А сколько еще наших бродит по лесу? Что же, прикажете бросить их? Повторяю: кто не желает ждать, два шага вперед. Шкурники нам не нужны. Подумайте, потом будет поздно. Потом за невыполнение приказа — расстрел на месте. Пусть каждый решает сейчас. Я жду.
Из строя так ни один и не вышел. Я скомандовал:
— Вольно. Садись…
А люди из леса все подходили и подходили. Группу недавних артиллеристов привел старший политрук Харченко. Лицо его заливала кровь. Зажимая ладонью рану на щеке, он доложил:
— Старший батальонный комиссар Новиков погиб под фашистским танком. Дрался до конца.
Часа через полтора, когда нас стало вдвое больше, чем вошло в лес, появился Оксен с тремя разведчиками. Они вели старика и парнишку лет семнадцати.
— Отец и сын, — докладывал Оксен, — чехи, из Белогрудки. Встретил в лесу.
Старик держался свободно, не испытывая ни малейшего страха.
— Товарищ начальник, прошу отпустить меня. Надо жену разыскать.
В городской речи слегка давал себя знать непривычный акцент.
— Мы с вами ничего худого не сделаем, отпустим. Но вы прежде помогите нам. Расскажите про этот лес.
— Лес как лес. Мало хоженый. Есть места совсем глухие — кручи, овраги.
— Вот и ведите нас в самое глухое место, в самый глубокий овраг.
В моем распоряжении только десятиверстка. Да и то лист скоро кончится. В нашем корпусе не было карт. Мы не собирались отступать.
Старик сел в мою «тридцатьчетверку». Сын — в другую машину вместе с Оксеном. В танки же были погружены штабные сейфы.
Колесные машины вывели из строя и столкнули в овраг. Отряд разбили на роты, назначили замыкающих.
Я приготовился к длительному переходу. Но мы прошли километра три, и старик предупредил:
— Сейчас будет круча — не приведи бог. Танки-то ваши, не знаю, не перевернулись бы…
Вероятно, в обычных условиях, да еще если бы видеть степень крутизны, я бы не пустил боевые машины. Но тогда была ночь. Ночь после такого дня!..
— Ничего, отец, наши танки пройдут.
Коровкин сел за рычаги управления. Головкин вылез наружу и примостился слева на крыле. Деревья удерживали танки от падения. Но это была
Спуская танки на дно глубокого оврага, я, конечно, допустил ошибку. Никак не мог расстаться с ними, не верил, что они больше нам не пригодятся…
Перевалило за полночь, когда мы достигли дна. Темень, сырость. Бойцы валятся в густую осоку. Кто-то бормочет:
— Переход Суворова через Альпы.
Как ложатся, так и засыпают. Но не всем отдыхать этой ночью. Я зову командиров, политработников, коммунистов.
Надо идти обратно, собирать раненых и оружие, снимать с танков пулеметы, прихватить диски, немецкие винтовки, пистолеты, автоматы.
Какая сила нужна теперь, чтобы заставить людей подняться наверх и проделать вторично этот путь!
— Надо, товарищи, понимаете, надо! — убеждаю я. — Нам трудно. Но во сколько раз тяжелее раненым, оставленным в кустах… Самое главное сейчас взаимовыручка, самое страшное преступление — бросить товарища… Или мы только на плакатах писали, что человек «самый ценный капитал…». И без оружия отряду нельзя. Нам еще драться и драться…
Уходят с группами Харченко, Петров, другие командиры…
Я чувствую под ногами камень и опускаюсь на него. Сжимаю руками налившуюся гудящим свинцом голову.
Что ждет нас? Где Сытник, Волков, Васильев, Немцев?
И какова все-таки судьба корпуса?
В тот час на дне глухого, заросшего осокой оврага я мог строить любые предположения о судьбе своего корпуса. Отвергать одни, принимать другие, чтобы и их отвергнуть. Но сейчас, много лет спустя, я узнал о его злоключениях все до мельчайших подробностей. Прежде чем продолжать свой невеселый рассказ о нашей дубненской группировке, в течение суток ставшей небольшим отрядом, нужно хотя бы кратко рассказать о событиях, происходивших по ту сторону охватившего нас вражеского кольца.
…Сосредоточение дивизий Мишанина и Герасимова в районе Ситно затянулось. Противник бросался с воздуха на их и без того измотанные части, преследовал танками, засыпал снарядами. Особенно трудно приходилось дивизии Мишанина. После ночной бомбежки в Бродах оглушенный, контуженный, едва говоривший Мишанин не в состоянии был командовать. Но он наотрез отказался ехать в госпиталь и не вылезал из танка. Полковник Нестеров суетился, кричал, отдавал приказания, потом отменял их. Сбывалась его мечта, он вступал в командование дивизией. Но, во-первых, прежний комдив не спешил уступать должность, а, во-вторых, обстановка складывалась так, что трудно было рассчитывать на лавровые венки, зато очень легко вовсе не в переносном смысле потерять голову. Короче говоря, дивизия по существу осталась без командира.