В тяжкую пору
Шрифт:
— Вам там работы — всего ничего. А наш комдив с вашим договорится.
Вечером Сытник со свойственным ему украинским юмором рассказывал мне о своих сомнениях.
— Идти чи не идти? Я ж понимал: полковник Васильев голову запросто снимет. Но если я до того дюжину гитлеровских голов поснимаю, может, он мою оставит.
Когда мы с Васильевым подъехали к перекрестку, командир разведбатальона капитан Кривошеев доложил, что Сытник повернул не на юг, а на север. Своим излишне подробным докладом Кривошеев во что бы то ни стало старался выгородить Сытника.
— Никогда
НП находился ближе, чем можно было предположить. Едва мы перевалили на западные скаты высотки, как увидели не только наблюдательный пункт, но и все поле боя, первого боя этой войны…
В глубоком окопе у стереотрубы стоял генерал Шерстюк, которого мы с Васильевым знали и ценили.
— Спасибо тебе, Иван Васильич! — пожал комдив руку Васильеву.
— Мне-то за что? Сытник своевольничал.
— Спасибо, что воспитал людей, которые могут так своевольничать и так воевать.
У Шерстюка морщинистое лицо старого, умного крестьянина. Посмотришь на него и безошибочно определишь: а ты, товарищ генерал, начинал с солдат, с унтер-офицеров. Уж ты-то знаешь, почем фунт лиха.
Воевал Сытник и впрямь неплохо. Танки, умело маневрируя, вели огонь с коротких остановок.
Дивизия Шерстюка уже полсуток оборонялась на сорокакилометровом фронте. Утром немцы не особенно напирали. Но в последние часы усилили нажим, перебросили через Сан легкие танки и транспортеры, которые теперь теснили редкие цепи красноармейцев Шерстюка. Не появись Сытник со своими КВ, Т-34 и БТ, судьба дивизии сложилась бы и вовсе трагично. Теперь же стрелки, воспрянув духом, бежали за танками, постреливали из винтовок.
Сытник видел, что чаша весов склоняется на его сторону. Несколько транспортеров и легких машин догорали на берегу. Гитлеровцам не удалось подвести новые понтоны и переправить подкрепление — средние танки. Наши артиллеристы и КВ пристрелялись к переправе. Батальон Сытника на предельной скорости ворвался в расположение вражеской пехоты. У немцев окопов не было. Они не собирались обороняться. Бегущие серо-зеленые фигурки исчезали под гусеницами «тридцатьчетверок» и КВ. Уцелевшие бросались в реку и пытались спастись вплавь. Но танковые пулеметы довершали дело…
— Знаю, товарищ полковник, что виноват, — вытянулся Сытник перед Васильевым.
— Ничего-то ты не знаешь. Спасибо за службу… Мыс Васильевым обняли первых «самовольных» героев нашего корпуса — майора Сытника и старшего политрука Боярского.
К двадцати часам, когда жара уже спала и диск солнца растворился в зареве горящего Перемышля, дивизия вышла в район сосредоточения.
Лес около Самбора не походил на тот, откуда начался марш. По нему уже погулял стальной ураган. Не знаю, кого здесь враг предполагал застигнуть, но многие деревья носили следы недавней бомбежки. Ветки хрустели под колесами и гусеницами, иссеченные осколками
У большой сосны толпились танкисты. На дереве, прикрепленный смолой, висел боевой листок. Наподобие тех, что выпускались на учениях. Но это был первый боевой листок военного времени. Он рассказывал об успехах сытниковцев.
Когда совсем стемнело, мы с Васильевым поехали на командный пункт стрелковой дивизии, что вела бои южнее Перемышля. Немцы к вечеру, как видно, выдохлись. Канонада смолкла, налеты прекратились.
Пожилой, смертельно уставший за день полковник, обликом и манерами напоминающий профессора военной академии, бесстрастно, словно читая лекцию, проинформировал нас о боях своей дивизии.
— Противник все время атакует. Бои не прекращались с рассвета. Напор очень интенсивен. Однако безрезультатен. Все попытки противника захватить плацдарм на правом берегу Сана терпят неудачу. Дивизия выполняла и будет выполнять приказ. Захвачены пленные. Немного: пять человек. Но — удивительное дело — все пятеро пьяны.
Полковник брезгливо поморщился:
— Это, знаете ли, вовсе мерзость.
Теперь мне достаточно хорошо была известна обстановка на переднем крае. Знал я и о состоянии дивизии Васильева. Пришло время доложить обо всем этом Рябышеву.
Штаб корпуса развернулся в том же лесу, но на восточной опушке. Найти его не составляло труда. Все наши дивизии сосредоточились неподалеку. Где-то здесь же, в лесу, находился, как мне сказал Рябышев, и штаб армии.
— Надо ехать к начальству, уточнять дальнейшую задачу. Мы не успели сесть в машину, как около Рябышева круто затормозил мотоцикл. Из коляски выскочил полковник.
— Товарищ генерал, приказ штаба фронта.
Рябышев разорвал пакет, прочитал листок, промычал что-то нечленораздельное и, ничего не говоря, сунул мне.
Нам было приказано к 12 часам 23 июня сосредоточиться в районе 25 километров восточнее Львова и поступить в распоряжение командарма Музыченко.
Сегодняшний 80-километровый марш терял всякий смысл. Предстояло, не отдохнув, идти обратно.
Как мы могли объяснить это красноармейцам и командирам, рвавшимся в бой? Что должны были сделать, чтобы сохранить их святой энтузиазм?
— Давай, милый мой, Николай Кириллыч, порассуждаем, — предложил Рябышев, может, и поймем, что к чему.
И мы «порассуждали». Утренний приказ поступил из штаба армии, в состав которой мы входили. Там в те часы еще не могли знать, как сложится обстановка, но, исходя из вполне вероятных предположений, выдвинули наш корпус южнее Перемышля для прикрытия пути на Самбор — Тернополь- Проскуров. Из этого района можно было перейти и в наступление, ударить во фланг перемышльской группировке противника. Однако в течение дня определилось более опасное направление. Используя сокальский выступ, гитлеровцы, как видно, рвались на Ровно. Весь день высоко в небе летели на северо-восток эскадрильи германских бомбардировщиков. Нам предстояло, видимо, контратаковать противника, наступающего с сокальского выступа. Таким образом, выходило, что мы идем не в тыл, а в бой.