В тяжкую пору
Шрифт:
— Так один и стоял?
— А чего ж будешь делать? Не бросишь машины без присмотру. Не положено. Да и приказ старшины есть. Вот и стоял. День стоял, ночь стоял. На рассвете особенно маятно было — сон одолевал. Прислонюсь к танку, глаза закрою, а ушами слушаю.
— Небось, страху натерпелся? — спросил Коровкин.
— Не без того, — сознался Семенихин. — Ночью зверь кругом ходит, птица кричит. А ты один, как перст. Днем лучше…
Сняли с танков пулеметы, забрали патроны. Вывели машины из строя. Только одну оставили. Тут Семенихин вдруг заволновался:
— А
— В наш отряд, куда же еще!
— Спасибо вам, люди добрые. И за хлеб благодарствую… Пока он отсыпался, накормленный по норме для раненых, политруки рассказывали о его подвиге бойцам, Глуховский писал листовку.
Нас манила к себе Славута. Там останавливались эшелоны, прибывающие из Ровно. Наши разведчики уже наведывались на станцию.
Петров давно просился на «дело». Решили: быть по сему.
Две пушки лесом в темноте подкатили к станции. Немцы были так уверены в своей силе и безнаказанности, что не особенно затрудняли себя светомаскировкой. Кое-как задернуты шторы на окнах вагонов, и ладно. По светящимся щелям навели пушки.
Далеким эхом прогремел взрыв. Это подрывники во главе с Шумячкиным, дождавшись сигнала, взорвали железнодорожный мост северо-западнее Славуты.
Отходили под прикрытием пулеметов и нашего единственного Т-26. Отход был труден. Вражеская пехота атаковала с двух сторон: из Славуты, в которой стоял большой гарнизон, и из деревни Перемышль, где, как мы установили, обосновался штаб 98-й пехотной дивизии.
Появились раненые. Немцы все наседали и наседали. Уверенные в своем численном превосходстве, они отважились углубиться в лес, норовили зайти нам во фланг.
Только к рассвету оторвались от противника, перевели дыхание. Командиры стали проверять людей, и тут обнаружилось: не все раненые вынесены, пропала Маруся.
Недавно появилась Маруся в отряде, а нет бойца, который не знал бы о ней. Единственная девушка среди сотен мужчин!
Когда Плотников привел с собой плачущую Марусю, я был немного озадачен. Но все обошлось хорошо. Вдоволь наревевшись от того, что у нас нет самолета и мы не отправим ее по воздуху к маме, Маруся выпила кружку воды, которую поставил перед ней Плотников, вытерла рукавом слезы и деловито спросила:
— Раненые у вас есть?
Маруся оказалась на редкость деятельной девушкой. Она возилась с ранеными, стирала бинты, чинила обмундирование, ходила в разведку.
Когда Маруся первый раз попросилась с разведчиками, я удивился: «Куда уж тебе в разведку?».
— Считаете меня трусихой? — недоверчиво спросила Маруся.
— Нет, почему же?
— Я и в самом деле трусиха. Но ведь надо в себе преодолеть страх, правда? Потом, вообще неправильно отправлять разведку без медперсонала…
Петренко, узнав, что Маруся пойдет с разведчиками, на всякий случай авансом дал нагоняй Гартману.
— Если будешь форсить перед девицей, петушиться, черепушку под пули подставлять, вылетишь из разведки. Понял?
— Понял, товарищ майор, — безропотно соглашался воентехник.
Отрядная жизнь текла по-прежнему. Но многие почему-то стали пробовать
Вечером на поиски раненых и Маруси отправилась группа во главе с Сеником. Нужно было тщательно обшарить лес, каждую балку, овражек. А если тщательно, лучше Сеника никого не подберешь.
Сеник отыскал раненых в чаще, у ключа. Маруся с простреленной рукой была здесь же.
Снова плача, как при первой встрече, девушка рассказала о тревогах прошлой ночи.
Во время перестрелки она с восемнадцатью ранеными укрылась в овраге. Наши отошли. В овраге появились немцы. Увидели раненых. Что они говорили, делали, Маруся не помнит. «Я как в беспамятство от страха впала». Но гитлеровцам было не до раненых. Посудачили и ушли. Едва они исчезли, Маруся оправилась, принялась перетаскивать бойцов в другое место. Те, что в состоянии были передвигаться, ползли сами. За день трое тяжелых умерли.
— Я знала, что вы нас будете искать, не бросите, только боялась, как бы фашисты раньше не пришли. Так боялась, слов нет! — сквозь слезы повторяла Маруся. — Трех товарищей сама похоронила…
В воздухе опять самолеты. Мелкие бомбы рвутся в вершинах сосен и дождем осколков падают на землю. Отрывистые пулеметные очереди напряженной дробью звучат над лесом. После каждого захода новые раненые, а то и убитые.
Мы не отвечаем, не выдаем себя. Но почему, собственно, не отвечаем, почему молчим? Немцы ведь обнаружили нас, не отстают ни на шаг. Видно, не я один так думаю. Будто выполняя чью-то команду, все начинают стрелять по снижающимся самолетам. И вдруг на крыле одного из них вспыхивает оранжевое пламя, через секунду самолет окутывается черным дымом и стремительно, прижимаясь к вершинам деревьев, исчезает с наших глаз.
У фашистов одним самолетом меньше. В отряде споры — чья пуля попала.
Когда совсем стемнело, к Сытнику подбежал запыхавшийся сержант Андреев, который шел с разведкой.
— Товарищ майор, впереди, в лесу, костры. Много костров!
Сытник поворачивается, и по колонне от роты к роте несется: «Стой! Стой! Приставить ногу!»
— Чьи же это костры?
— Непонятно, товарищ майор, на немцев не похоже. По колонне новая команда:
— Воентехника Гартмана к начальнику штаба.
— Берите людей, — приказывает Сытник Гартману, — выясните, кто там. Да побыстрее.
— Стоп, — вмешивается Петренко. — Сам пойду. Могу уже. Воентехник будет моим заместителем.
— Захватите пленного, — приказывает Сытник. — Без пленного не возвращайся.
Проходит около часу. Колонна, как двигалась взводами, ротами, так и спит повзводно, поротно.
Сквозь дрему слышу голоса. Неужели заснул?
Перед Сытником стоит человек в немецком кителе. Глаза завязаны, во рту кляп. Едва вынули клян, лес огласился добротной русской бранью.
Мне кого-то напоминает этот голос. Но кого? С глаз задержанного сняли повязку. Секунду, остолбенев, смотрим друг на друга.