В тяжкую пору
Шрифт:
Но только ли в этом беда? Не было ли ошибкой само наступление на Харьков в мае 1942 года?
Немцы — это мы знали наверняка — готовились рвануться на восток. Мы опередили их на два дня и натолкнулись на кулак, занесенный для удара. Кулак опустился…
Через год с небольшим на Курской дуге наши войска терпеливо выжидали, пока гитлеровцы перейдут в наступление, стойкой обороной вымотали их и лишь потом неудержимым валом обрушились на врага.
Под Харьковом у нас хватало сил для глубоко эшелонированной обороны. Но для наступления на восемь
Надежды, которые внушала весна 1942 года, не сбылись…
На этот раз немцы изменили своему правилу. 28 июня они пошли в атаку задолго до завтрака.
Чуть раннее солнце поднялось над степью, разбуженные артподготовкой бойцы увидели впереди немецкие танки.
Удар наносился в стык между армиями Гордова и нашей, по многострадальной дивизии Рогачевского. И дивизия, державшая оборону у Волочанска, на третий день боев оказалась под Волоконовкой.
Армия снова в подкове, северный конец которой у Волоконовки, южный — у Великого Бурлука. В центре полукружья и у Великого Бурлука спокойно. Расчет ясный: «Пусть русские сидят внутри подковы, а мы нажмем с севера, и из подковы получится кольцо».
Чтобы сорвать самоуверенный замысел гитлеровских штабистов, командующий фронтом бросает к Волоконовке танковый корпус теперь уже генерала Хасина. Танки должны ударить по немецкой клешне и выйти к Северному Донцу. Силы для такого удара недостаточны — у Хасина максимум 80 танков, из которых добрая половина старые Т-60 — «трактор с пушкой». Но приказ надо выполнять. Если корпус и не выйдет к Северному Донцу, то, во всяком случае, ослабит угрозу окружения.
Корпус, поступивший в распоряжение Рябышева, должен перейти в наступление вместе со стрелковыми дивизиями правого фланга.
Дмитрий Иванович болен. Вторые сутки не падает температура. Стол с телефоном подвинут к постели.
— Позвони Хасину. Что он там? Я беру трубку, вызываю комкора. Пользуемся нехитрым кодом.
— Письмо от папы получил, — докладывает Хасин, — в десять начну игру. В десять сообщает:
— Играть невозможно, сильный дождь.
Рябышев берет у меня трубку, говорит в открытую:
— Вступайте немедленно в соприкосновение с противником, вот и не будут бомбить…
Хасин божится, что через два часа начнет.
— Что-то петляет твой Хасин, — говорит Рябышев, опускаясь на подушку.
«Мой» — потому что я знаю Хасина с 1937 года, когда он был заместителем командира бригады. Знаю не очень хорошо и мнения не лучшего: честолюбив, завистлив. Не по душе мне была и любовь Хасина к крутым мерам наведения порядка. Даже щеголял придуманным афоризмом: «Путь к крепкой дисциплине лежит через гауптвахту».
Однако, пока Хасин воевал неплохо, это не всплывало в памяти, но сейчас, когда в 12 часов в штабе корпуса сказали, что комкор уехал в бригады (отъезд в части — испытанный способ избежать неприятных объяснений), сразу все вспомнилось.
На пути в корпус мне
Приехал в одну бригаду. «Комкор полчаса назад уехал к соседям. Наступать? Нет, приказа не было».
Только в два часа нашел Хасина.
— К чему волноваться? Сейчас начнем. Лишний раз проверить готовность никогда не вредно…
Поздно ночью Хасин появился в хате, где лежал Дмитрий Иванович, и торжественно вытянулся перед постелью командующего.
— Уничтожено двести пятьдесят танков противника. Потерял одну бригаду…
— Не двести сорок девять и не двести пятьдесят один, а ровно двести пятьдесят? Сам считал? — недоверчиво переспросил Рябышев.
Конечно, цифру Хасин взял с потолка. Одна из бригад действительно действовала успешно, продвинулась поначалу вперед. Но потом вынуждена была отступить, потеряв больше половины танков…
Немецкие самолеты, как хищные птицы, не выпускают из когтей добычу. Две трети суток составляет светлое время. И за все это время ни минуты без обстрела с воздуха, без бомбежки.
Нам не удается выровнять и стабилизировать фронт. Слишком яростен вражеский нажим, слишком ослаблены наши войска.
На заседании Военного совета армии командир одной из дивизий Василенко срывается на крик:
— Не верят нам солдаты, не верят… Из наступления на Харьков пшик получился, Северный Донец не удержали, теперь драпаем… Я и сам в приказы не верю…
Не спеша встает генерал Кулешов, самый старый член партии из наших комдивов. Мерит Василенко долгим, пристальным взглядом.
— Хуже, чем сейчас, не было… Измучился солдат, изверился. Но если мы в истерику впадем, — Кулешов опускает на стол тяжелый волосатый кулак, — тогда всему конец… Моя дивизия Ольховатку держит. Может, всем нам в той Ольховатке суждено погибнуть, но здесь клянусь: без приказа не уйду из Ольховатки…
Наутро приехал Тимошенко. Вылез из машины, отряхнул с комбинезона пыль, на ходу сказал мне:
— Садись в машину, едем на передний край.
— Товарищ маршал, обстановка тяжелая, нельзя вам ехать на передовую.
Командующий снисходительно улыбнулся:
— Сам как-нибудь решу, где мне можно, где нельзя… На левом фланге, куда мы подъехали, недавно прибывшая танковая бригада моего старого знакомца Саши Цинченко отбивает атаки 16-й танковой дивизии.
Отрывистые выстрелы танковых пушек мы услышали прежде, чем открылось поле боя.
Домоподобные КВ выходили вперед, 76-миллиметровой пушкой нащупывали цель и вздрагивали, окутываясь дымом.
Тимошенко стал под деревом и, не отрывая от глаз бинокль, следил за боем.
На поле взмывали и медленно опадали черные султаны… Осколки и пули сбивали ветки.
Вдруг стрельба донеслась откуда-то справа. Цинченко насторожился.
— Что у тебя там? — спросил я.
— РТО.
Стрельба справа умолкла так же неожиданно, как и началась. Из командирского танка вылез радист.