В тюрьме сугамо
Шрифт:
Прошло еще полгода, и кассационный верховный суд утвердил приговор, не найдя смягчающих обстоятельств. Все эти месяцы отец Ходзуми Одзаки жил в столице. Он истратил все свои деньги, голодал, ждал. Теперь иссякла последняя надежда. Когда божественная принцесса Коноя Модзакура-химэ пришла с юга, превратив бутоны на деревьях вишни в прекрасные цветы, когда для всех наступил праздник сакура, в эти дни разбитый непомерным горем Хидетаро вернулся в свой одинокий дом на Формозе. Здесь тоже праздновали большой матсури – праздник вишни, но, вместо ветки цветущей сакуры, на калитке
Он молча вошел в дом, снял с плеча дорожную корзину, поднял крышку, достал пакет, в котором лежали копии писем сына к невестке Эйко, и принялся их перечитывать. Письма успокоили его. Нет, сын не может быть изменником родины! У него было большое сердце, переполненное любовью. Пусть люди прочтут эти письма, и они узнают, каким был Ходзуми! Хидетаро издаст эти письма и назовет их словами Ходзуми, обращенными к Эйко: «Любовь, подобная падающей звезде». А если боги не дадут ему сил осуществить задуманное, пусть это сделает младший сын – Ходзуки... Так решил старый Хидетаро Одзаки.
А в тюрьме Сугамо после утверждения приговора снова потянулись томительные дни. Каждый день для осужденных на казнь мог быть последним. И так продолжалось много месяцев.
Рано утром 7 ноября 1944 года в одиночную камеру Ходзуми Одзаки вошел начальник тюрьмы. Одзаки что-то писал, склонившись над дощатым столом. Он поднял голову. Позади начальника тюрьмы он увидел стражу и все понял.
– Себун? [1] – спросил он.
– Да, – ответил начальник тюрьмы.
1
Себун– казнь
– Могу ли я дописать письмо?
– Я подожду...
Ходзуми склонился над последней страницей недоконченного письма. «Я хорошо знаю, – писал Одзаки, – что родные сетуют на меня. Они считают, что я совершил нечто дикое и невероятное, что с моей стороны жестокий эгоизм не только перестать думать о себе, но и пренебречь счастьем жены и ребенка. Возможно, они по-своему правы. Но я слишком отчетливо видел недалекое будущее, я был так поглощен этим, что у меня не оставалось времени заботиться о себе и своей семье. Точнее даже, я не считал это нужным. Я был глубоко убежден, что, посвятив себя служению идее, выдвинутой жизнью нашего поколения, я служу высшим интересам – и своим и своей семьи.
Я хочу повторить снова: «Раскройте шире глаза, вглядитесь в нашу эпоху!»
Кто сможет понять веление времени, уже не станет ни завидовать другим, ни вздыхать о несчастье своей семьи. Моя работа позволяла мне увидеть будущее, постичь его, и это было самым близким и дорогим моему сердцу. Пусть меня этим и помянут. Это я и прошу вас передать всем».
Ходзуми Одзаки поднялся из-за стола. Он облачился в черное, церемониальное кимоно с белыми иероглифами.
– Я готов, – сказал Одзаки.
Начальник тюрьмы поклонился и пропустил осужденного вперед. Его увели. Начальник тюрьмы прошел в одиннадцатую камеру на втором
– Да, я Рихард Зорге. – Он поднялся с табурета, на котором сидел с книгой в руках.
– Сколько вам лет?
– Сорок девять.
Начальник тюрьмы уточнил адрес, по которому Зорге жил в Токио до ареста, и, удостоверившись официально, что перед ним именно он – осужденный на казнь, церемонно поклонился еще раз.
– Мне вменили в обязанность, – произнес он, – передать вам, что вынесенный вам смертный приговор по распоряжению министра юстиции Ивамура сегодня будет приведен в исполнение... От вас ждут, что вы умрете спокойно.
Снова традиционный поклон, на который Зорге ответил кивком головы.
– У вас будут какие-либо распоряжения? – спросил начальник тюрьмы.
– Нет, свою последнюю волю я изложил письменно.
– Вы хотите сделать последнее заявление?
– Нет, я уже все сказал.
– В таком случае прошу следовать за мной.
– Я готов, – спокойно ответил Зорге.
Это была мелкая, подлая месть – казнить коммуниста в день его большого праздника...
Рихард вышел из камеры. В гулких коридорах тюрьмы удалялся топот его тяжелых ботинок. В тюрьме Сугамо наступила тишина...
Рихарда провели через двор в тесный кирпичный сарай. Здесь его ждали прокурор, палач и буддийский священник. Рихард Зорге сам стал под виселицу на люк, сделанный в полу. Он поднял по-ротфронтовски над головой кулак и громко произнес по-русски:
– Да здравствует Советский Союз!.. Да здравствует Красная Армия!..
Палач накинул петлю.
Было десять часов тридцать шесть минут утра по токийскому времени. В Москве – на шесть часов меньше. На предрассветных улицах советской столицы проходили войска Красной Армии, орудия, танки подтягивались к Красной площади для участия в Октябрьском параде.
Близилась победа Вооруженных Сил Советского Союза над германским фашизмом, победа Красной Армии, в рядах которой состоял и коммунист-разведчик Рихард Зорге...
Было 7 ноября 1944 года.
Тело казненного Рихарда Зорге зарыли на кладбище Дзасигатани – кладбище невостребованных трупов, как называли это мрачное, заброшенное место на окраине Токио.
А прах Ходзуми Одзаки передали его жене. Позже, вспоминая этот ужасный день, Эйко написала в своих воспоминаниях:
«В темноте, под проливным дождем, я в одиночестве брела домой, прижимая к груди теплый ящичек с еще не остывшим прахом... Когда я пришла на вокзал Сибуя, поезда не ходили. На линии Токио – Иокогама случилась какая-то авария, и мне пришлось ждать поезда почти два часа. Наконец я втиснулась в битком набитый вагон и доехала до храма Ютондзи. Дом наш был погружен в полный мрак. На ощупь открыла ключом дверь, вошла в комнату и зажгла свет. И вот я снова в нашем доме, куда ты так хотел вернуться. Я вошла в твой кабинет, который ты так любил. Обливаясь слезами, я шептала какие-то слова и поставила урну с прахом на письменный стол... А за окном все лил и лил дождь...»