В углу
Шрифт:
Юг Дона, «низовые» казаки, сохранившие еще кое-какие остатки боевых традиций, не были так постыдно равнодушны к участи родного края, к собственной судьбе и судьбе России, былая гордость, воспоминания казацкого прошлого еще не угасли в них. Но «верхние» станицы, район Медведицы и Хопра, без размышления, без думы роковой решили принять всякого пришельца с палкой как покорителя и подчиниться ему без особых возражений. Был, конечно, страх перед большевиками — Бог весть, что за люди, но с некоторым упованием поджидали возвращения казачьих частей с фронта: в обиду, мол, не дадут. Фронтовики рисовались силой организованной и угрозой для злоумышленников. Фронтовиков ждали…
Фронтовики пришли.
II
В
Обиднее всего было то, что это были свои, не чужие, наши же дети, казаки нашей и соседних станиц, которых мы любовно снаряжали на защиту родины, благословляли, провожали со слезами, от которых приходили к нам такие простые трогательные сердечные письма. Что преобразило до неузнаваемости эту молодежь, сделало их чужими, вызывающе грубыми, наглыми, отталкивающими? Откуда этот разбойничий облик, упоение сквернословием, щегольство оскорбительным отношением к старикам и женщинам?
Шатались по станице молодые люди в шинелях, в лихо заломленных папахах, бесцеремонно лезли в чужие дома, взыскательным, оценивающим взглядом окидывали комнаты хозяев, строго, взыскательно спрашивали:
— Чье помещение?
— Наше.
— Занимаем под фатеру. Двоих вам определяем.
— Да тут уж занято.
Разговор происходил у меня в доме.
— Кем это?
— Офицер заходил … с двумя детьми…
— То есть почему офицер? Почему офицеру предпочтение, а мы на улице должны остаться?
— Да если уж некуда вам притулиться, вон — флигель, одну комнату освободил.
— Флигель?
Один из фронтовиков, мозглявый, с заячьей губой и мокрым носом, смотрит особенно взыскательно:
— Почему же это нам во флигеле, а офицеру в домах? Что такое офицер? Офицеров нынче мы… — Выплюнул бесстыдное циническое выражение. — Захотим — в катухах поместим офицеров, в свиных хлевах!
— Что же, рассчитываете, это прибавит вам чести?
— Офицеры у нас вот где сидят, — подняв ногу и стуча пальцем по подметке, отвечал сопливый воин.
Старообрядческий ктитор Иван Михайлович, присутствовавший при этой сцене, горько покачал головой.
— Ведь это — страм! С роду этого не было!
— Ты буржуй, должно быть? — грубо бросила одна из папах.
— А ты кто? — сердито откликнулся старик.
— Я — большевик!
Старик молча поглядел не на того, кто назвал себя большевиком, а на ближе стоявшего к нему мозгляка с заржавленной винтовкой за спиной. Седобородый, благообразный, крепко сбитый старый казак казался богатырем рядом с этой невзрачной фигурой, шмурыгавшей носом.
— Кто же это — большевики? — спросил он, презрительно глядя сверху вниз на фигуру с винтовкой.
— Большевики? Первые люди! — Учительно проговорил казак с заячьей губой.
— Слепой щенок ты, вот ты кто! — помолчав, сказал на это старик. Мы ждали защитников, а пришли разбойники. Ведь это разбойство — никакого подчинения! — продолжал он горячо и решительно. — Одни соромные слова! Ни стыда, ни совести, ни присяги! Провожали вас отечество защищать, а вы бросили грань, явились
— Мы сами… Кого нам спрашивать…
— Да как же это так, скажи ты на милость? Это — порядок? Ну ты, голова с ушами, рассуди: послали вас на защиту, а вы чего?
— Ничего. Ушли да и все.
— Ну, а там как же?.. — горестно воскликнул старик.
— Буржуй ты, вот что! — шмурыгая носом, сказал казак с заячьей губой.
Другой, в прыщах, прибавил:
— Приспешник Каледина!..
И вдруг перешли в наступление:
— Чего его слухать! Несет нехинею!..
— Привязался черт сивый… Ты смотри у нас!..
— Ну, смотрите и вы, щенки! — храбро отбивался старик.
Такова была встреча наша с родными защитниками отечества. Фасон, несомненно, был новый. Прежде, начиная со старины и кончая последними перед войной годами, команды приходили домой парадно, с хоругвями, иконами, с воинским строем, с воинским церемониалом. Встречи были торжественные, людные, с хлебом-солью, с молебствованием, слезами радости, приветственными речами, песнями, от которых загоралось сердце гордым чувством национальной чести и достоинства. Теперь, вместо торжественного молебствования и взаимно приветственного церемониала — сквернословие, обида и сразу вражда и озлобление.
Так познакомились мы с первыми «большевиками» в подлинном, живом виде.
Потом, когда пожили несколько вместе, слегка присмотрелись друг к другу, увидели, что есть и среди них, этих попугаев, повторявших чужие слова, совестливые люди, чувствовавшие всю горечь и стыд неудержимого развала. Полк в свое время исправно вынес огромную боевую работу, прошел всю полосу войны, начав с самой северной точки и кончив Добруджей [5] . Все время представлял собою тесную боевую семью, и даже углубители революции долго не могли разрушить ее. Но в последний месяц, когда полк был отведен на отдых в Бессарабию и попал в атмосферу тылового воинства, он дружно понесся по проторенной тропе и быстро выровнялся с другими частями по части грабежей, пьянства, буйства и всяческих безобразий…
5
Добруджа — область в низовьях Дуная между Дунаем и Черным морем, неоднократно становилась полем военных действий в войнах России и Турции. Осенью 1916 года после вступления в войну Румынии в Добрудже развернулись бои между германскими войсками и переброшенными на поддержку Румынской армии русскими войсками, среди которых были Донские полки, в том числе 32-й Донской казачий, состав которого комплектовался в том числе и из казаков Глазуновской станицы.
— Ах, что мы там выкусывали — стыда головушке! — говорили люди, отнюдь не склонные к излишнему самообличению, — что этого вина попили, что добра всякого понахапали!.. Народу пообижали… Жители благодарственные молебны служили, когда пришло нам уходить… Не с охотой уходила наша братия… Погуляли-таки…
Стоянка в Бессарабии была предварительной подготовкой полка к большевизму. В Полтаве столкнулись с настоящими большевиками — сперва враждебно, затем в мирных переговорах. Набрали в вагоны агитаторов, листков, и уже в Лозовой денщик Серкин потребовал ареста командира полка. «Пропаганцы» чем далее ехали, тем больший имели успех. Всех офицеров, не исключая и тех, с которыми ехали жены и дети, выгнали из классных вагонов в конские [6] . В Царицыне педагогическое натаскивание было довершено, и в родные станицы полк въехал во всей красе революционной развязности, широты и глубины…
6
Младший брат К. Д. Крюкова Александр, лесничий, по одной из версий, был убит солдатами в это самое время, выгнанный на железнодорожной станции из вагона ввиду благородного происхождения.