В вагоне третьего класса

Поздъ, состоящій изъ полутора десятка вагоновъ, ожидаетъ третьяго звонка, чтобы отправиться изъ Петербурга въ Москву. Кондукторы сортируютъ по вагонамъ все еще прибывающую публику. По платформ бгаетъ какой-то купецъ съ краснымъ потнымъ лицемъ, заглядываетъ въ окна и отыскиваетъ себ «мстечка поспокойне». Въ правой рук у него объемистая подушка въ розовой ситцевой наволочк, въ лвой — корзина, изъ которой выглядываютъ: горлышко полуштофа, куриный задъ и пеклеванникъ. Въ окнахъ вагоновъ третьяго класса виднются бороды, окутанные платками головы женщинъ. Все это спшитъ перекинуться прощальными словами съ провожающими, стоящими у ршетки противъ вагоновъ. Нкоторые

изъ провожающихъ лзутъ за ршетку, но служители и полицейскіе «просятъ честью» удалиться. Въ толп слышатся фразы: «скажи Мавр, что ежели у ней хлба не хватитъ, то пусть Митрофанычу поклонится, а чтобы корову со двора сводить ни — ни…» или «отпиши: что Ваську изъ острога выпустили, аль нтъ?» и т. п.

Въ одномъ изъ оконъ виднется бородатая голова монаха въ клобук. Голова медленно кланяется перевсившейся черезъ перила женщин, покрытой ковровымъ платкомъ, и говоритъ:

— Передайте поклонъ боголюбивому Петру Захарычу, благочестивой Марь Дементьевн и чадамъ ихъ. Платону Семенычу скажите, что ему за его вкладъ на томъ свт будетъ мзда великая, а въ здшней жизни воздастся сторицею.

— Передамъ, батюшка, передамъ… слезливо отвчаетъ женщина.

— Какъ прідешь къ Троиц-Сергію, то сейчасъ вынь части о здравіи всхъ знакомыхъ, говоритъ рыжебородый купецъ своей жен, вышедшей къ нему изъ вагона и стоящей на платформ. Селиверсту Петровичу привези большую просвирку — человкъ нужный.

— Перезабудешь всхъ такъ-то… Ей-Богу… отвчаетъ жена. Вчера бы записать надо… За здравье Лудова-то вынимать, что-ли?

— Ну его!.. Второй годъ пятьдесятъ рублей долженъ и не отдаетъ!..

Слышенъ третій звонокъ. Жена наскоро чмокаетъ мужа въ бороду и спшитъ садиться. Кондукторы со стукомъ запираютъ двери вагоновъ, раздаются дребезжающій свистокъ оберъ-кондуктора и отвтный свистокъ локомотива — и поздъ трогается.

Въ вагон третьяго класса пахнетъ потомъ, хлбомъ и овчинами. Три четверти вагона набито мужиками, бабами, солдатами. Чистая публика держится отдльно. Въ ней особенно обращаютъ на себя вниманіе: рослая усатая барыня, расположившаяся со своими подушками и одеялами на двухъ скамейкахъ, армейскій офицеръ и блднолицый молодой человкъ съ козлиной бородкой, одтый въ высокіе лакированные сапоги, шелковую канаусовую рубаху и какую-то фантастическую, по его мннію, русскую поддевку.

Тронувшійся поздъ ускоряетъ ходъ. У мужиковъ слышенъ гулъ отъ говора. Какой-то пьяненькій наигрываетъ на гармоніи; другой пьяненькій въ замасленной фуражк съ надорваннымъ козырькомъ и въ рваномъ полушубк, подтягиваетъ голосомъ:

Захотлось намъ узнать да извощика жену…

Все это коробитъ усатую барыню.

— Ей вы, мужики! — кричитъ она, — коли съ благородными людьми въ вагон дете, такъ псенъ не пть и простаго табаку не курить!

— А какой-же курить прикажешь? Французскій что-ль? спрашиваетъ пвшій псню.

— Ты мн не груби, дуракъ, а то тебя на первой станціи высадятъ. Какъ ты смешь мн «ты» говорить?

— Вишь, какая прыткая!

— Ахть ты мерзавецъ? Господинъ офицеръ, заступитесь! обращается барыня къ офицеру.

— Перестань-же, или иди и садись въ другое мсто, замчаетъ офицеръ.

— Зачмъ, ваше благородіе, намъ въ другое мсто? Намъ и здсь хорошо, упирается мужикъ. А ежели вамъ, ваше благородіе, эта псня не нравится, такъ мы другую можемъ…

Что ты спишь мужичокъ, Вдь весна на двор?

— Весною-то и спится, отвчаетъ, поднимая голову, до сихъ поръ дремавшій старикъ въ худомъ армячишк и лаптяхъ.

— Эхъ ты, сдая вшивица! Нешто это къ теб относится? Это

такъ въ псн поется, подбоченивается ломаный козырекъ, оставляя пть. — Деревня!

Блдный молодой человкъ въ фантастической поддвк внимательно прислушивается къ разговору.

— А знаешь ли чья это псня? спрашиваетъ онъ.

— А то не знаемъ, что ль? Извстно чья, — Молчановская. Молчановъ ее на Крестовскомъ плъ…

— Анъ и не знаешь чья. Псню эту написалъ такой-же мужичекъ, какъ и ты. Фамилія его — Кольцовъ.

— Написалъ можетъ и Кольцовъ, а поетъ Молчановъ. Это намъ доподлинно извстно. Ты, баринъ, объ насъ что думаешь? Мы тоже питерскіе — по этимъ самымъ гуляньямъ-то тоже балты били, били!…

— Не называй меня, пожалуйста, бариномъ. Я такой же мужикъ, какъ и ты, говоритъ молодой человкъ бъ фантастической поддевк.

— Нтъ, баринъ, зачмъ же? Мы тоже народъ полированный, знаемъ какъ съ кмъ обойтись.

— Нтъ, пожалуйста не называй… Ты видишь, я въ такой же русской одежд, какъ и ты… Пора вамъ забыть слово баринъ.

— Нешто это русская на васъ одежа?

— Конечно, русская, только франтоватая. Ну что, на побывку въ деревню дешь?

— Жену учить демъ, такъ какъ намъ отписано, что она, шкура, барабанная, съ солдатомъ связавшись.

— И не стыдно теб это? Не жаль ее?

— А зачмъ она Бога забыла?

— Ты какой губерніи?

— Мы, ваше благородіе, ярославскіе. Дозвольте, ваше благородіе, папироску.

— Изволь, изволь…

Рваный козырекъ закуриваетъ папиросу и продолжаетъ:

— Въ нашей губерніи, ваше благородіе, народъ самый политичный, потому что, почитай, совсмъ дома не живетъ, а все либо въ Петербург, либо въ Москв. Кто въ буфетчикахъ, кто въ артельщикахъ, кто по лавкамъ въ прикащикахъ. Теперича вс самые что ни на есть именитые купцы — вс ярославцы. И везд наши… Нтъ такого города, значитъ, чтобы ярославцевъ не было. Одинъ нашъ ярославецъ даже въ арапской земл Бразиліи былъ.

— Врешь? какъ-же онъ туда попалъ?

— Хмльной попалъ. Былъ онъ, значитъ, въ Петербург на бирж при нагрузк, зашелъ на корабль этотъ самнй, да и заснулъ въ уголк, потому сонъ сморилъ, — хвативши былъ крпко, шнапсъ тринкенъ, значитъ. Только просыпается — глядь, анъ ужъ окіанъ море и береговъ не видать. Заревлъ онъ и ну проситься у капитана обратно, а капитанъ ему: нтъ, говоритъ, другъ любезный, коли, говоритъ, ты на корабль попалъ, такъ и позжай съ нами, такъ какъ мы теперь въ Бразилію демъ и семь тысячъ верстъ отъхали. Ну и привезли въ Бразилію. Хотлъ онъ хать обратно — тыщу рублевъ требуютъ, потому тридцать три тысячи верстъ. Гд мужику такія деньги взять? Туда-сюда, и остался тамъ на прожитіи, Христа ради побираясь. Женатый былъ; въ деревн жена и двое ребятъ остались. Ну, извстно, человкъ къ баб привычный; крпко загрустилъ безъ бабы. А тамъ въ Бразиліи этой бабы хоть и есть, только черныя такія и серьгу въ ноздр носятъ. Думалъ, думалъ онъ да и ршилъ: что жь, хоть и черная баба, а все Божій даръ. Взялъ да и женился, потому такое положеніе есть, кто тридцать тысячъ верстъ отъдетъ отъ своего мста, то закону препона полагается и при живой жен жениться можно; женился на черной баб, и пошли у нихъ дти полублыя. Только съ бабой онъ, значитъ, живетъ, а самъ все помышляетъ, какъ-бы въ Россею… Кажиный день выходитъ на берегъ моря и какъ завидитъ корабликъ, — сейчасъ кричитъ: братцы мои, нтъ ли межъ васъ земляковъ ярославцевъ, повезите въ Россею за дарма. Кричалъ, кричалъ, и что жь ты думаешь, ваше благородіе, нашлись ярославцы — довезли. Хотлъ въ т-поры и жену свою черную съ ребятишками взять и на корабль ихъ привезъ, да т, какъ увидали на корабл икону, такъ и шарахнулись отъ страха въ море и перетонули. И какъ только онъ, ваше благородіе, пріхалъ въ Питеръ, — сейчасъ его за своевольную отлучку въ Сибирь.