В волчьей пасти

Апиц Бруно

Кремер насупил брови. Он стоял, опираясь рукой о переплет окна. И вдруг ударил по раме кулаком.

— Что с тобой? — послышался сзади голос Прелля.

Кремер вздрогнул и обернулся.

— Ничего, — сухо ответил он.

Преллю захотелось утешить его.

— Это будет последний эшелон. Может, американцы уже перехватят его.

Кремер молча кивнул и возвратил Преллю список.

— Что я еще хотел сказать? Позаботься, чтобы поляки, прибывшие вчера, — понимаешь? — попали в этот эшелон…

В канцелярии вещевой камеры вокруг Янковского толпились заключенные, работавшие в команде. Пиппиг

сунул ему в карман краюху хлеба. Янковский потихоньку отламывал кусок за куском и украдкой отправлял их в рот. Ему стыдно было признаться, что он так голоден.

— Жуй хорошенько, приятель, — подбадривал его Пиппиг. — Сегодня у нас клецки с хреном.

И с этими словами он поставил перед ним кружку кофе. Кропинский выполнял роль переводчика. Оба поляка поговорили между собой, и Кропинский сообщил:

— Он сказать, он не отец маленький дитя. Отец мертвый, и мать тоже, в Освенцим, в газовая камера. Он сказать, дитя имел три месяц, когда он и отец и мать попасть из гетто в Варшава в лагерь Освенцим. Он сказать, СС делать все дитя мертвый. Этот маленький он всегда прятать.

Янковский перебил Кропинского и торопливо начал ему что-то объяснять. Кропинский перевел:

— Он сказать, маленький не знать, что такой люди. Он только знать, что такой СС и что такой заключенный. Но он сказать, маленький очень хорошо знать, когда приходить СС, и прятаться и всегда очень тихий.

Кропинский умолк. Молчали и другие, опустив головы. Гефель положил руку на плечо поляка, и тот ласково улыбнулся: его правильно поняли.

— Мариан, — обратился Гефель к Кропинскому. — Спроси его, как зовут мальчугана.

Кропинский передал вопрос.

— Маленький дитя звать Стефан Цилиак, а отец маленький дитя быть адвокат в Варшава, — перевел он ответ.

Взгляд Гефеля, полный сочувствия, остановился на маленьком тщедушном человечке, которому, наверно, было уже далеко за пятьдесят.

С глубоким доверием смотрел Янковский на окружавших его заключенных. Они были к нему так добры, и его скромная улыбка говорила об уверенности, что ребенок после стольких опасностей наконец надежно укрыт. У Гефеля стало тяжело на душе. Поляк не подозревал, почему Гефель послал за ним. Он явно радовался, что нашел славных товарищей. А Гефель думал о том, что «славные товарищи» должны будут сказать поляку: «Возьми ребенка снова с собой, здесь нам не до него». И тихий человечек безропотно возьмет свою ношу и потащит ее все дальше и дальше, опасливо оберегая эту крошечную искорку жизни, чтобы ее не растоптал эсэсовский сапог. Янковский, видимо, почувствовал, что немец разглядывает его как-то по-особенному, и улыбнулся Гефелю. Но тот все больше погружался в свои мысли. Вот беспомощный человек тащит повсюду за собой частичку жизни, которую он хитростью вырвал из когтей освенцимской смерти только для того, чтобы понести навстречу новым опасностям. Какая бессмыслица! Где-нибудь смерть, ухмыляясь, отберет у него из рук чемодан. «Ишь ты, ишь ты! Какую прелесть мне принес!..» С этим Гефель никак не мог примириться. Такой нелепости следует положить конец, и это нужно сделать теперь и здесь. Только здесь могла быть надежда спасти ребенка. Больше нигде! Гефель огляделся. Воцарилось молчание. Никто из заключенных не знал, что сказать. Взгляд Гефеля остановился на Пиппиге. Они молча посмотрели друг другу в глаза. Какому из двух противоположных велений долга последовать? Тяжкое бремя выбора сжимало сердце Гефеля, и он с

болью осознал, как одинок он в этот миг. Немой взгляд Пиппига притягивал его, и он готов был кивнуть ему в знак безмолвного согласия. Но он лишь тяжело и глубоко вздохнул и встал.

— Оставайтесь здесь, — сказал он заключенным из вещевой команды, — и следите, как бы Цвейлинг вдруг не вошел.

Сопровождаемый Янковским, Кропинским и Пиппигом, он направился в глубину склада. Увидев Янковского, мальчик пошел ему навстречу и, как доверчивая собачонка, дал взять себя на руки.

Янковский молча прижал ребенка к себе и заплакал беззвучно и без слез. Воцарилась гнетущая тишина. Пиппиг не мог ее долго выдержать.

— Ну, не устраивайте тут поминки! — грубо сказал он, хотя спазмы сжимали ему горло.

Янковский спросил о чем-то Гефеля, забыв, что немец не поймет его. Кропинский пришел на помощь:

— Он спросить, остаться ли маленький дитя здесь.

И вот сейчас он, Гефель, должен сказать поляку, что тот завтра уедет с эшелоном, а ребенка… Но он не мог произнести ни слова и почувствовал облегчение, когда Пиппиг ответил за него. Он успокаивающе похлопал Янковского по спине, дитя, мол, конечно, останется здесь. При этом он вызывающе посмотрел на Гефеля. Но тот молчал, не находя в себе сил возразить Пиппигу. Внезапно его охватил страх. Своим молчанием он сделал первый шаг к тому, чтобы нарушить указание Бохова. Правда, он, стараясь успокоиться, убеждал себя, что завтра еще будет время возвратить поляку ребенка, но в то же время он не находил в себе уверенности, что выполнит свой долг.

И только когда Пиппиг, по-своему истолковав молчание Гефеля, улыбнулся Янковскому: «Не горюй, старина, мы знаем, как ухаживать за ребенком!» — Гефель напустился на него:

— Не болтай глупостей!

Но этот протест прозвучал слишком слабо, чтобы убедить Пиппига. Тот только рассмеялся.

Янковский спустил ребенка на пол и стал с благодарностью трясти Гефелю руки, что-то радостно лопоча. И Гефелю пришлось молчать.

После того как Прелль ушел в Малый лагерь, Кремер послал одного из работавших в канцелярии заключенных за Боховым.

— Ты договорился с Гефелем? — был первый вопрос Бохова.

— Успею! — угрюмо ответил Кремер. — Лучше послушай, что творится.

Он коротко рассказал Бохову, что произошло у него с Клуттигом и Рейнеботом, и ознакомил его с приказом начальника лагеря.

— Они что-то чуют, это ясно, но не знают ничего определенного. Пока они считают меня главным коноводом, вы в безопасности.

Этими словами он закончил свой отчет. Бохов внимательно выслушал его.

— Значит, они ищут нас, — размышлял он вслух. — Ну что ж, прекрасно! Пока мы не наделаем ошибок, они нас не найдут. Но то, что ты становишься козлом отпущения, мне вовсе не нравится.

— Не бойся, своей широкой спиной я всех вас накрою!

Бохов испытующе посмотрел на Кремера, в его словах он уловил легкий оттенок иронии. Поэтому он не без раздражения сказал:

— Да-да, Вальтер, конечно. Я тебе доверяю. Лучше сказать — мы тебе доверяем. Ты удовлетворен?

Кремер резко отвернулся от Бохова и сел за стол.

— Нет!

Бохов насторожился.

— Что это значит?

Кремер больше не мог сдерживаться.

— Почему я должен сдать в эшелон маленького ребенка? У нас ему безопаснее всего! Неужели ты не понимаешь? Что кроется за этим ребенком?