В волчьей пасти
Шрифт:
Больше двух минут крики продолжались лишь в редких случаях, затем сила человека иссякала, ее хватало, лишь на детский писк. Клуттиг, подбоченясь, стоял перед подвешенными. Его воспаленные веки мигали. Пока те двое кричали, говорить с ними не имело смысла, они все равно ничего не слышали. Нужно подождать. Мандрил закурил сигарету.
Трое эсэсовцев вели себя так, словно присутствовали при научном опыте. У Гефеля первого голова упала на грудь. Он теперь уже только хрипел. Наконец! Время пришло!
— Слушай, Гефель! Мы сейчас тебя отвяжем. Но если ты не расскажешь,
В подкрепление своей угрозы Рейнебот схватил обоих за ремень штанов и стал дергать, как за звонок. От каждого рывка, который, казалось, на центнеры увеличивал вес висящего тела, Гефель и Кропинский пронзительно вскрикивали. Оба были бледны как смерть. Рейнебот сопровождал свою бесчеловечную игру любезными словами:
— Вы сейчас убедитесь, что мы вовсе не изверги: мы вас отвяжем. Советую выказать нам свою благодарность.
По его знаку Мандрил отвязал веревки, и оба несчастных сползли на пол.
Рейнебот бросил на Клуттига вопросительный взгляд, и тот кивнул в знак согласия. Мандрил прислонил тела к стене в полусидячем положении. Рейнебот кончиком сапога приподнял свисавшую голову Гефеля.
— Что ты знаешь про Кремера? — Гефель не открывал глаз. Рейнебот немного подождал, потом отпустил голову Гефеля, и она опять упала на грудь. — Хорошо, — сказал Рейнебот, — начнем с другого конца. Что ты можешь рассказать о себе самом?
Тишину ожидания, длившуюся уже несколько секунд, нарушил Клуттиг. Бросившись на заключенных, словно футболист на мяч, он заревел с бешеной яростью:
— Будете вы говорить, негодяи?
Рейнебот, более умный и лучше владевший собой, сделал Клуттигу знак пока не вмешиваться. Он склонился к обоим лежащим на полу.
— Слушайте! Мы теперь оставим вас в покое. Но мы скоро вернемся. Немного отдышитесь и все хорошенько обдумайте. Либо вы расскажете нам, что мы хотим знать, и останетесь живы, либо мы повесим вас по-настоящему, и тогда ваша маленькая деточка останется без добрых дядюшек. — Он выпрямился и насмешливо произнес — Пойдемте, господа! Пациентам надо дать время подумать.
В замке злобно проскрежетал ключ, свет погас.
Благодетельна была ночь. Часы спокойствия и тишины парили бесшумно над двумя страдальцами, исцеляя их. Ферсте больше не надо было прислушиваться, он знал — их оставили в покое до утра.
Он заснул. Но в камере неподалеку от него началось перешептыванье, такое тихое, что оно даже воздуха не шелохнуло.
— Какие имя они хотеть знать от нас?
Гефель не ответил Кропинскому. Поддерживая друг друга, они поднялись и оперлись о стену, чтобы в мокрой одежде не замерзнуть на холодном цементном полу.
— Ты не хотеть мне сказать? — вскоре опять спросил Кропинский.
Но Гефель по-прежнему молчал. Он уронил голову и был рад, что Кропинский в темноте не может видеть его лица. Вопросы товарища, точно плуг, врезались в сознание Гефеля и, как почву, выворачивали наружу его старую вину. Его душевные муки сливались с муками истерзанного тела. Воля Гефеля
Думая, что он попал сюда из-за ребенка, Кропинский спрашивал, почему из них хотят выжать имена, не имеющие отношения к ребенку.
Холод от цементной стены проникал сквозь промокшую насквозь куртку Гефеля. Онемевшие от подвешивания руки безжизненно болтались. Кропинский больше не спрашивал. Он думал теперь только о себе. Холод леденил спину. Мрак в их камере, похожей на ящик, был черным отмершим куском ночи, вырезанным из тела дышавшей за стенами природы. Теперь у них больше не было ничего своего, кроме сердца, которое так удивительно упрямо билось, словно исправные часы.
Мысли Гефеля не могли оторваться от каменной глыбы вины. Они заблудились в осыпи распавшегося «я», спотыкаясь, искали пути среди неразберихи и бездорожья. Его нервы были подобны раскаленным проволокам, и внутри все кричало, словно он был еще подвешен. Пытаясь бежать от своего страха, он зашептал поспешно и горячо:
— Они придут опять! Слушай!.. Они придут опять!.. Нас снова подвесят… Слушай, я больше не выдержу!.. Я…
Гефель сжал себе горло. Слова больше не находили выхода. Гефель прислушался. Кругом было тихо. Кропинский ничего не ответил. Отчаяние с новой мукой охватило Гефеля. Тот, что стоит рядом с ним, боится так же, как и он, и отказывает ему в слове помощи, за которое Гефель мог бы уцепиться в водовороте душевного распада.
— Я трус, — прошептал он, совершенно уничтоженный. Пусть раздробятся и последние остатки его воли! Он не видел, что Кропинский спорит с ним, отрицательно качая головой, но он жадно прислушивался к словам друга.
— Ты только бояться. Я тоже бояться, — шепотом, как брату, сказал Кропинский. — Мы только бедный маленький люди, как малый дитя.
Простой человек, он не знал более сильных слов. Гефель вдруг задышал часто и горячо и, казалось, беззвучно кричал:
— Да ведь дело теперь даже не в ребенке! Дело совсем в другом! — Он застонал. — Что если они опять придут? Я не могу снова висеть, не могу! О господи! Ты ведь ничего не знаешь, Мариан, ничего не знаешь…
Стараясь помочь другу, Кропинский прошептал:
— Что же есть? Ты должен мне говорить.
Гефеля тянуло поговорить, чтобы снять с себя тяжесть вины перед Кропинским. Но какая-то сила внутри него противилась этому желанию. Тайну надо было тщательно хранить. Но ведь тот, кто стоял рядом с ним, был его товарищем перед лицом смерти. Он унесет тайну с собой. И Гефель начал рассказывать, запинаясь, словно рвал клочок за клочком свою тайну.
— Они хотят знать, какие товарищи в аппарате… У нас, видишь ли, аппарат… Об этом в лагере не знают. Никто ничего не знает… — Он рассказал о своей деятельности военного инструктора. — Знаешь, мы сидим по вечерам под одним из бараков лазарета, под землей, понимаешь?.. И я показываю, как вскидывать пистолет и как целиться…