В волчьей пасти
Шрифт:
— Идиот! Я говорю ему, что поляк и Гефель давно подохли, а ты…
— Как ты разговариваешь со мной, твоим гауптштурмфюрером?
Рейнебот криво усмехнулся.
— Отвыкай величать себя «гауптштурмфюрером», сынок! Скоро придется нам стать вежливыми и… скромными людьми.
Желая поскорее узнать обо всем, Бохов поджидал Кремера в канцелярии и, завидев его на апельплаце, перешел в его комнату. Когда Кремер с размаху швырнул шапку на стол, Бохов сразу почувствовал, что произошло что-то особенное.
— Что
Кремер мрачно усмехнулся.
— Помахал он у меня перед носом своей хлопушкой…
— Кто?
— Клуттиг. — Кремер сел за стол и желчно рассмеялся. — А потом Рейнебот постарался как можно скорее выпроводить меня, чтобы я не слушал, как баран-гауптштурмфюрер выбалтывает секреты.
— Да в чем дело? — не терпелось узнать Бохову.
Кремера наполняло чувство торжества. Он воздел руки, ему хотелось кричать, радостная улыбка осветила его лицо, но чрезмерный восторг вдруг увял от внезапной усталости. Кровь отхлынула от напряженных мышц, Кремер опустил руки и встал.
— Подожди, подожди, Герберт. Дай мне сначала справиться с тем, что творится у меня внутри, — тепло сказал он и провел ладонями по груди. Затем, обойдя вокруг стола, он положил руки Бохову на плечи. — Оба… те, что в карцере… еще живы. Теперь я это знаю. И знаю больше: можно вытащить наших сорок шесть товарищей из нор: их больше никто не ищет.
— Наверно?
— Да. — Кремер глубоко вздохнул, и складка на переносице обозначилась еще резче. — Теперь колесо завертится. К завтрашнему утру я должен приготовить эшелон в десять тысяч человек. Может быть, мне удастся затянуть отправление до полуденной тревоги. Тогда мы выиграем несколько часов.
— Сделай все, что можешь, Вальтер!
И вдруг Кремер без всякой связи спросил:
— Где ребенок? Где он, Герберт?
— Я не знаю.
Кремер пристально смотрел на Бохова — правду ли тот говорит.
— Отыщи его! — сурово сказал он.
— Зачем?
— Как так — зачем? — раздраженно ответил Кремер. Он сел за стол, положил руки одна на другую и, посмотрев на них, тихо заговорил — Слишком много нам уже стоил этот малыш. Теперь он должен быть со всеми, как Гефель, Кропинский, как сорок шесть товарищей, как Пиппиг, ты, я… Он должен двинуться с нами вперед или умереть с нами. Но он должен быть здесь! — Он крепко ударил кулаком. — Где он? Найди его!
Бохов молчал. Он понимал друга, и требование Кремера находило отклик в его сердце.
Но Кремер, видя, что Бохов молчит, бесцеремонно и гневно продолжал:
— Его унес кто-то из вас, кто-то из ИЛКа! Кто?
Кремер становился все более нетерпелив.
— Найди его! — настаивал он. — Если товарищи будут возвращаться из своих нор, малыш тоже не должен больше… Кто знает, где он ютится?
Бохов вздохнул.
— Ты прав, Вальтер, — сказал он. — Отчего ему не двинуться с нами вперед или… Ты прав, Вальтер. Я постараюсь выяснить, куда его сунули.
Кремер медленно встал,
Приказ о подготовке эшелона тяжело обрушился на многие блоки. Старосты принесли этот приказ из канцелярии, куда их вызывал Кремер.
— Мы должны быть готовы к завтрашнему дню, товарищи!.
Десять тысяч человек! Это означало, что уйдут целые блоки!
Все туже затягивалась петля, все более грозным и неотвратимым становился последний участок пути.
Парализованные этим приказом, заключенные затихли, однако вскоре засуетились и заметались вновь.
— Мы не пойдем! Уж если умирать, так здесь, в лагере!
Многим старостам приходилось произносить горькие слова, от которых у них самих сжималось сердце.
— Хорошенько подумайте, товарищи! Если в бараки придут эсэсовцы, они не станут разговаривать с вами. Я не могу призывать вас остаться, потому что я не хочу быть повинным в вашей смерти.
Меж тем повсюду в лагере шли тайные совещания. Связные аппарата передавали инструкции руководителям групп Сопротивления:
— Пусть от каждой группы часть товарищей отправляется с эшелоном — добровольно! Поговорите с людьми. Им выдадут холодное оружие. В пути они попытаются разделаться с конвоем и освободят колонну.
Это указание шло от Бохова и Богорского: у них не было времени созывать ИЛК. Предводители вызывали членов своих групп поодиночке на короткую прогулку между бараками или уединялись с ними в уголке спального помещения.
— Хочешь отправиться?
Молчание, сжатые губы, мысли, тенью скользнувшие вдаль, туда, где жена, дети, мать… или девушка… наконец — кивок или покачивание головой. Некоторые сразу давали решительный ответ — для них не существовало той дали, куда можно было бы устремиться мыслью:
— Конечно, я пойду.
И они добровольно шли на смерть.
Когда Бохов и Богорский после краткого разговора собирались уже разойтись, Бохов удержал друга.
— Скажи мне правду, Леонид, это ты унес ребенка? Скажи правду!
— Почему ты спрашиваешь? Я сказал тебе правду и говорю еще раз: я не уносил ребенка.
— Это мог быть только один из нас.
Богорский кивнул.
— А ты знаешь, где ребенок находится?
Богорский отрицательно покачал головой.
Бохов вздохнул. Он не верил Богорскому.
— Ребенка спрятал ты и никто другой. Почему ты не говоришь мне правду?
Богорский огорченно пожал плечами, глядя на недоверчивого товарища.
— Если ты мне не веришь — хорошо! Я ведь не могу вколотить в тебя правду.
На этом они и расстались.
К общему удивлению, в этот вечер после долгого перерыва вновь было передано сообщение командования немецких вооруженных сил. Швааль сейчас же распорядился ознакомить лагерь с этим сообщением, которое было получено, когда начальник лагеря обсуждал с Камлотом вопрос об отправке эшелона.