В защиту независимости буров

Я принадлежал к джингоистам, когда джингоизм был уместен, и, признаюсь, еще и посейчас во многом разделяю их взгляды. Но, надеюсь, вы согласитесь, сэр, что можно быть джингоистом и однако же оставаться человеком; можно исповедовать джингоизм, ибо он отвечает вашему представлению, быть может, и неверному, о величии

и обязанностях вашей родины и о грозящих ей опасностях, а вовсе не от низменной страсти к приобретательству, не от дешевой любви к барабанному бою и марширующим войскам. Можно даже любить все это и однако же оставаться честным. Но, бывает, так складываются обстоятельства, приходит такой час, когда человек радуется, что еще недавно придерживался определенных мнений, ибо это дает ему право и основание теперь от них отказаться. Я не стыдился быть соотечественником джингоистов, но я начинаю стыдиться своего родства с теми, кто сегодня сражается — вернее сказать, кто сегодня посылает храбрецов сражаться — в этой недостойной Трансваальской войне. Оправдывать сию перемену мнений и трудно и нет надобности. У всех нас чувство справедливости просыпается с запозданием, и пробуждает его обыкновенно какое-либо случайное обстоятельство. Человек мог в прошлом ошибаться или быть правым, но его нынешние взгляды становятся только весомее, оттого что в корне противоречат тем, которых он придерживался прежде. Так вот, сэр, сегодня у меня, как, без сомнения, и у всех самых благородных и разумных моих соотечественников, кровь буквально закипает в жилах из-за этой безнравственной затеи. Не нам судить, способны буры к самоуправлению или не способны: в последнее время мы достаточно ясно показали Европе, что и наша нация отнюдь не самая гармоническая на свете. То, что мы никогда уже не увидим ни самого Колли, ни его храбрых солдат, то, что нас побил и побил в честном бою маленький, но стойкий народ, это, на мой взгляд, доводы в пользу не продолжения войны, но безотлагательного и благородного отказа ее продолжать. Мы не правы сейчас — или же все, что мы провозглашаем, — ложь; мы пролили кровь, лишились славы и, боюсь, чести тоже. Но если у нас сохранилась хотя малая толика чести и рыцарства, единственно благородным и рыцарским поступком сильнейшего было бы примириться со своим поражением и пусть с запозданием, но все же отдать должное слабейшему, с которым мы обошлись дурно и от которого получили столь сокрушительный отпор. Еще один Маджуба-хилл, еще одно поражение — и мы, я слышал, начнем переговоры; но ждать этого, быть может, придется долго, а тем временем погибнет множество наших несчастных солдат, и среди них множество истинных патриотов. Как знать, быть может, настанет такой час в истории Англии, — так как история эта еще не завершилась, — когда ей придется испытать гнет какого-либо могущественного соседа; и хотя я не могу сказать, есть ли бог на небесах, я знаю, есть справедливость в цепи событий, которая еще заставит Англию за каждую каплю крови, взысканную ныне с Трансвааля, заплатить ведрами крови лучших из лучших. Словно есть на свете престиж, сэр, который сравнился бы с престижем того, кто справедлив; или великодушие, которое сравнилось бы с великодушным признанием и искуплением своей неправоты; словно бы в наше тревожное время у государства со столь славным (?) и мужественным прошлым может быть иной выход, нежели вложить в ножны меч отмщения и обнажить голову перед народом, на долю которого выпало, быть может, немало испытаний, но который, несмотря ни на что, нам не удалось ожесточить.