В землю Ханаанскую

Эберс Георг Мориц

В это время, обыкновенно, поили крупный и мелкий скот Нуна и затем выгоняли его на пастбище; громадный двор, находящийся перед домом еврея был полом всякого рода скота, служащими у него мужчинами и женщинами, телегами и разными сельскими орудиями. Сам хозяин всегда наблюдал за всем, так что он и его домашние должны были сделаться первыми жертвами разъяренной толпы.

Но вот бывшие впереди египтяне достигли уже обширного двора Нуна и, между ними, зять седого звездочета, начальник стрелков, Горнехт.

Двор и дом были ярко освещены утренним солнцем. Сильный кузнец, бывший впереди, толкнул ногою ворота,

но они были не на замке и так легко отворились, что ему пришлось схватиться за столбы, чтобы не упасть. Другие же тотчас протолкались вперед и проникли во двор, между ними и начальник стрелков.

Но что же это такое?

Неужели это новое волшебство еврейского вождя Мезу, так сильно желавшего доказать могущество своего Бога и причинившего столько бедствий египтянам?

Двор был совершенно пуст и только за изгородью лежало несколько трупов зараженных болезнью быков и овец и хромой ягненок, ковыляя, выбежал навстречу к египтянам, точно желая принять их достойным образом.

Даже телеги и сельские орудия исчезли со двора.

Шумящая и волновавшаяся толпа, принятая старым звездочетом за души проклятых на земле детей было ни что иное, как выступление евреев под начальством Моисея.

Начальник стрелков опустил меч и можно было подумать, что неожиданность его приятно поразила; стоявший же подле него писец из казнохранилища фараона, дико озирался кругом и, казалось, считал себя обманутым.

Ярость и гнев, достигшие таких ужасных размеров, при мраке ночи, теперь, с рассветом дня, несколько ослабели; а в воине Горнехте, так легко возбужденное чувство мести, также успокоилось: еще другим евреям он мог бы причинить какое угодно зло, только не Нуну, сын которого, Осия, был его товарищем по оружию и один из наиболее уважаемых военачальников. Если бы в минуту первой вспышки он вспомнил об этом и предугадал бы, что дом отца его товарища первый подвергнется нападению, то не встал во главе толпы, стремившейся на такую ужасную месть и уже раскаивался, что забыл приличную его возрасту, спокойную рассудительность.

Но вот пришли еще мужчины и женщины и сообщили, пока другие растаскивали все оставшееся в доме исчезнувшего Нуна, что и в соседних жилищах нашлись только мяукавшие кошки, брошенные хозяевами, убитый скот и разломанные орудия. Наконец разъяренная толпа притащила какого-то еврея с его семьей и полоумную седую женщину, которых они вытащили из соломы. Старуха рассказывала, что ее звали евреи с собою и говорили:

— Смотри, Мегела, беги скорее за нами.

Но она не могла поспеть за ними, потому что у ней были очень слабы ноги и даже не было обуви.

Мужчина же был безобразный еврей, к которому даже его единоплеменники не питали никакого сострадания; он уверял — то униженно, то со свойственным ему нахальством, — что не имеет ничего общего с ложными верованиями евреев, во имя которых обманщик Моисей увлек народ на верную гибель и, вместе с женой и ребенком, всегда держал сторону египтян.

На самом же деле это был ростовщик, которого знали многие; в то время, как его единоплеменники брались за посох, он спрятался, желая продолжать свое постыдное ремесло, чтобы не потерпеть убытков.

Некоторые из его должников находились также в толпе народа, но хотя бы их там и не было, то с ним все же покончили бы, так как он был первый, на котором разъяренная

толпа могла доказать, что ее месть не шутка. С диким криком бросилась толпа на еврея и скоро на дворе валялись трупы несчастного и его семьи. Никто не знал, кто первый совершил это кровавое дело, так как многие разом бросились на ненавистного ростовщика.

Другие оставшиеся евреи, вытащенные из домов и хижин, подверглись той же участи; наконец, некоторые принялись разрушать дома евреев, желая стереть с лица земли жилища ненавистных им людей.

Иные женщины вздумали было носить горящие уголья, думая поджечь оставленные дома, но более благоразумные тушили их и этим отстранили опасность, потому что пожар мог бы истребить не только одни соседние с еврейскими жилищами дома, но и весь город Танис.

Таким образом дома были пощажены от пламени; когда же солнце поднялось выше, то места, занимаемые разрушенными жилищами выселившегося народа, были охвачены густыми облаками белой пыли и там, где еще накануне тысячи людей имели уютный домашний очаг и где большие стада утоляли жажду в водопойнях, валялись теперь камни, обломки бревен и балок. Кошки и разные собаки бродили вокруг развалин, а к ним присоединились женщины и дети из нищенских хижин у ближнего кладбища, чтобы, закрыв от пыли рукою рот, поискать съестных припасов или домашней утвари, забытых впопыхах евреями и уцелевших от рук грабителей.

После полудня, Бай, второй пророк Бога Амон-Ра, был принесен на носилках к разрушенным жилищам. Он явился не для того, чтобы насладиться картиною разрушения, а остановился на ближайшей дороге, ведущей из кладбища в город; но все же на его серьезном лице появилась довольная улыбка, когда он увидел, что народ хорошо выполнил свою работу; ему не удалось видеть смерти своих врагов, но он не жалел об этом, ибо ненависть, ненасытная порою, иногда довольствуется и немногим. Малейший вред, нанесенный врагам, радовал второго пророка Амон-Ра. Он только что вернулся от печального фараона и хотя ему не удалось окончательно изгладить впечатление, произведенное на властелина Египта волшебником Мезу, но все же он несколько ослабил его.

Были слова, которые самолюбивый, энергичный человек никак не мог забыть и, несмотря на то, что не имел привычки говорить сам с собою, беспрестанно повторял их вслух, когда стал размышлять о всем случившемся. Эти слова были: «Благослови меня!»

Фараон сам обратился с подобною просьбою к другому и этот другой был не верховный жрец Ра и не он сам, второй пророк, которые одни имели право благословлять фараона; властелин Египта сказал это ненавистнейшему из ненавистных людей, чужестранцу, еврею Мезу, которого он, Бай, ненавидел так, как еще никого на земле.

— Итак, благослови и меня! — Это благочестивое обращение, вылившееся из наполненной страхом души человека, было для Бая острым мечом, поразившем его сердце. Ему казалось, что фараон этими словами оскорбил не только жрецов, но и народ.

Конечно, он знал, что Моисей принадлежал к мудрейшим из людей, вышедших из египетских школ, знал также, что фараон находился под влиянием этого человека, выросшего в царском дворце и бывшего другом покойного отца фараона, великого Рамзеса. Но все же, чем мог быть для фараона этот еврей, что властелин Египта, у смертного одра своего сына, простирал к Мезу руки, взывая: