В жаре пылающих пихт, или Ниже полета ворона
Шрифт:
Эй, не трожьте!
Тихо, а то беду накличешь ненужную.
Горбоносый потушил сигарету о пончо кареглазого, окурок бросил ему в сапог и пнул. Отошел на расстояние, отсчитав вслух десять шагов – повернулся, достал из кобуры револьвер, оттянул курок за спицу, поставив спусковой крючок на боевой взвод, барабан провернулся на камору. Горбоносый прицелился в рубаху и выстрелил. Рубаха едва-едва колыхнулась, на первый взгляд казалось, что на ней не осталось и следа. Горбоносый опять оттянул курок, прицелился и выстрелил. К гремящему звуку присоединился короткий
Затем в игру вступил длиннолицый. И на пару за полминуты они понаделали с десяток прорех в пестрых шмотках кареглазого.
Воздух грохотал и наполнился дымом. Когда они закончили, длиннолицый сплюнул, небрежным жестом сдвинул шляпу на вспотевший затылок, где рябым орнаментом расползался глянцевый плевок проплешины, пригладил редкие просаленные волосы.
А ты только дай волю воображению, голубок, просто представь, что с тобой стало бы, не стащи мы с тебя одежки!
Кареглазый промолчал.
Волосы дыбом.
Горбоносый сказал. Ну, зато шляпа целехонька.
Сплюнь и перекрестись, братец, ибо шляпа – это святыня. Ее марать, что на икону плюнуть.
И то верно, закон святотатственных действий не прощает.
Длиннолицый улыбнулся. А может, пусть мальчишка в зубах консервную банку зажмет?
Это еще для чего?
Как это – поупражняемся в меткости.
Длиннолицый упер приклад винчестера в плечо и навел ствол на кареглазого, легонько дернув его вверх, будто выстрелил.
Пиф-паф.
Ну, тут ты палку перегибаешь.
Кареглазый отмахнулся. Не законники вы, а сучьи сыны – вот кто!
Горбоносый хватил воздуха полной грудью, сплюнул и недобро глянул на мальчишку своими маленькими оловянными глазами.
Длиннолицый покачал головой. А ты посмотри на ситуацию с другой стороны – вот кто спросит, что у тебя со шмотьем приключилось, так будешь всем рассказывать о геройском, о рыцарском подвиге! О том, как ты один был, а на тебя двадцать преступников закоренелых и до зубов вооруженных, и стреляли они в тебя из ружей и пистолетов, и ножи запихивали, и кто чем и во что горазд, одежки твои искромсали, а на тебе и царапины нет.
И, присев на валун, длиннолицый утер лицо и стал разглядывать испещренное звездами небо – так просто, будто собственную ладонь, чьей след отпечатал на отсыревшей стене первобытной пещеры.
Спой-ка мне, сынок, из ковбойского репертуара, сказал.
Кареглазый фыркнул. Сам пой.
Горбоносый перезаряжал револьвер.
Холидей жалобно завыл. Оооу, сколько ночей мне и сколько дней жить! Оооу, вновь я вдали от дома! время меня без ножа режет, здесь ночи вдвое длиннее, а дни – как решетки на окнах! Оооу, голова моя посыпана пеплом, а сердце очерствело, но я счастлив! я не видел хлебов насущных, но благодарил бога, как научен! Оооу-оооу, пустыня гола как сокол! одинокая тень, чье небо – земля! хочу поднять руки и испить из неба, как чаши! Оооу, дух мой томится по дому! и я как зверь в капкане – тщусь отгрызть свою лапу и скинуть с себя оковы смерти! прими меня, отче, по весточке из голубиной
Утром вновь солнце надулось багровой головкой полового члена перед семяизвержением – не дожидаясь, когда оно извергнет пламя, они продолжали свой путь в промозглой прохладной тени.
И так до следующего вечера. Где-то в полумиле от них, трепеща в знойном воздухе, цепочкой продвигались существа неведомые, уходя в направлении, противоположном путникам – и очередной рассвет вот-вот должен был настигнуть их, но стадо будто исчезло во тьме, где стеной вырастал выгоревший с восточной стороны лес облезлых деревьев с бесцветной корой.
Звезды, собранные в снопы, букеты и жаровни, горели ярко, и света луны было достаточно, чтобы не останавливаться им до зари.
Горбоносый обернулся на крик, когда кареглазого вышвырнула из седла лошадь. Она раскачивала из стороны в сторону головой и отталкивалась передними ногами, разворачиваясь и фыркая, будто ее окружало незримое препятствие, сотворенное ее же жарким спутанным дыханием.
И она пятилась от него, раздувая ноздри и тараща глаза, и клацая зубами.
Горбоносый спешился, быстро утихомирил ее, а затем помог кареглазому встать.
Длиннолицый, сложив руки, ссутулился в седле и, понурив голову, жевал табак, приговаривая что-то своим лошадям.
Хорошо хоть не на мою шляпу приземлился, сказал.
Ну, что там? спросил кареглазый.
Горбоносый задрал его рубаху, изучая кровоподтек.
М-м… заживет, в седло вернешься.
А что остается? Не пешком же идти.
Трус, убийца и дохляк, рявкнул Холидей. Даже конь твоя чует твою трусость – отдайте ее мне! Я больше заслужил…
Тихо, рты! прошипел длиннолицый.
Он выпрямился, сплюнул и прищурился, на мгновение застыв полностью, будто от удара молнии, а затем повел лошадей в сторону, откуда хорошо просматривался оставшийся позади путь.
От мимолетного чередования повторяющихся пятен, среди стволов низкорослых деревьев, отделилась тень, чье движение нарушало покой этих мест и выглядело посторонним, не принадлежавшим к многовековому монументу застывшей натуры.
Медведь? волки? спросил кареглазый.
Принюхайся, запахи не обманывают.
Хуже, нехристи! ответил длиннолицый.
Краснокожий сидел на вьючном муле – мул был уже старый, но ретивый, краснокожий же еще мальчишка, с хвостом длинных черно-синих волос в разукрашенном капюшоне с колпаком, который делал его похожим на палача. Одет в перепоясанный мешковатый капот с передним разрезом, застегивающимся на пуговицы, но теперь расстегнутом для верховой езды. Жилистые безволосые голени и босые ступни. Сам мальчишка тощий, с узким лицом и римским носом, кожей черной и черной кровью, как у шахтера. Под серыми ногтями фиолетовые дужки грязи, а единственное белое, что у него было – это белки обезвоженных соколиных глаз, которыми индеец разглядывал необычных иноземцев, чужестранцев, существ, статуй из иной глины.